Абонемент «От сыновей Баха до Бетховена» (20 – 22
октября, концертный зал Филармонии) в рамках проекта Алексея Любимова «В
схватке с историей» привлёк не только вызывающим названием. Я ждала, что аутентика возродит из тумана времён не только орган,
клавесин, но и хаммерклавир и клавикорд
– первые пианофорте XVII века. Концерты и
мастер–классы проекта – одна из ступеней длинной лестницы возрождения. Но дело
не только в том, что знакомые каждому музыканту сонаты и фантазии Гайдна,
Моцарта и Бетховена прозвучали в своеобразной интерпретации Юрия Мартынова,
Алексея Любимова и его учеников. Это другая музыка, потому что сыграна на
подлинных инструментах. А если вспомнить, что именно эти инструменты слышали
композиторы, именно они звучали в залах того времени – невольно задумаешься:
насколько достоверна музыка, звучащая сейчас на современном рояле? Может, это
лишь адаптация?
Теперь в нашем распоряжении самый совершенный из
клавишных молоточковых инструментов – рояль. Но его «толстый», громкий звук не
в состоянии заменить выразительный свет тембра домашнего тафельклавира
или венского концертного фортепиано 1795 года. А долгое звучание струн
(наложение обертонов) заглушает самые тонкие нюансы, выражающие движение чувств
и эмоций, а это важно, ведь вторая половина XVIII века – время расцвета
Сентиментализма и зарождения Романтизма. Как будто тот же молоточковый
механизм, но черное и белое поменялись местами (и не только в смысле цвета
клавиш) – совершенство предельно.
Иногда, если закрыть глаза и не видеть, как исполнитель
прикасается к клавишам, кажется, что его пальцы нежно перебирают струны лютни,
или он играет на ... фаготе. Это оттого, что на первых клавирах существовали
приспособления, «переключающие» регистры – модераторы – они–то и позволяли
подражать другим музыкальным инструментам. Но и открыв глаза, вы обманетесь,
если подумаете, что на фортепиано отсутствуют педали – рычаги «спрятаны» почти
там же, только приводятся в действие коленями исполнителя.
А может,
стоит повернуть вспять эволюцию и вернуться к тем хрупким молоточкам, обтянутым
кожей, мягкому, лёгкому и, одновременно, звонкому тембру, необычайно широкой
динамической шкале? Возможно, но, как сказал однажды Андрей Решетин, «только в
той степени, в которой это отвечает современному восприятию» .И мы, поколение
XXI века, должны сохранять всё, что накоплено многовековой культурой. Новый век
дал нам очень многое: отреставрированы многие старинные инструменты, особенно
струнные и духовые, найдены и расшифрованы рукописи и ноты. Но в нём есть и
своя пагубность – дух старинной музыки и достоверность исполнения утеряны
навсегда. Современному сознанию очень трудно приспособиться и понять ту
эстетику, образ мыслей. Это, по сути, доступно немногим – лишь тем, кто
способен жить в прошлом и настоящем одновременно.
Ольга Прасол
После концерта удалось
побеседовать с Мастером:
– Благодаря Вашим
концертам в Нижнем Новгороде сейчас есть замечательная возможность услышать
старинные инструменты, оригинальные фортепиано XVIII века. Этот цикл можно
отнести к такому явлению, как аутентизм. Для Вас аутентизм – что это такое?
– Для меня аутентизм с самого начала был и остается воссозданием
исторического контекста. Это абсолютно реальное, здравое, позитивное
реалистическое явление – стремление вернуть музыкальное и любое другое произведение
в исторический контекст. Конечно, это связано с определенного рода
противоречием.
– А может ли сейчас
человек XX, XXI века, с его «разбросанным мышлением», воссоздавать исторический
контекст?
– Да, сейчас другое
общество. Дело в том, что мы – общество потребления, и от нас уже ушло в
далекое прошлое то общество сословное, аристократическое которое было в XVII,
XVIII и XIX веках. Естественно, что то общество смоделировало и свою культуру,
и свое искусство, которое было адресовано различным слоям именно вот этого
сословного общества.
– То есть музыка,
которая сейчас звучит, существовала как аристократическое явление…
– Или церковная,
ритуальная музыка, народная музыка того времени, с ее танцами – стихией
совершенно другой. Или музыка коллективного музицирования,
музыка бюргерского класса, когда увлекались квартетным музицированием.
И другие роды музыки… Теперь, в XX веке, все это вышло на концертный подиум,
даже музыка, которая антиконцертна в принципе –
духовная, например.
– XX век как большой
музей – это нормальная обстановка?
– Конечно, получается
метафизическая дилемма, противоречие. В нашу эпоху мы имеем как бы «второе
барокко», «второй романтизм», «вторую классику». Инструменты, которые были
созданы по потребностям эпохи, создаются опять и сейчас. Причем воссоздаются
такими же, в той же стилистике. Но обращено все это к другому обществу. В этом
есть парадокс нашего времени, но и привлекательность. Может быть, именно эта несамодостаточность, потребность нашей эпохи в других
искусствах, в других культурах, – забытых, ушедших, смежных, экзотических,
потребность в реконструкции, потребность охватить эту историю – это не только
стремление к заполнению «дыр, прорех в сознании», не только стремление ощутить
весь человеческий космос, доступный нашему пониманию сейчас и раскрывающийся
всё больше и больше, но, мне кажется, это еще и какая–то ностальгия по
целостности, которая, может быть, отсутствует в современном человеке и,
безусловно, отход от внутренних, глубоких и противоречивых проблем XX века, опять
погружение в стихию той гармонии, которая, безусловно, царила в гораздо большей
степени раньше.
С другой стороны, это
все вместе – воссоздание музыки прошлого в ее возможном более полном объеме, но
рядом, сосуществование столь разных эпох создают – я уже не говорю
«пространство постмодерна», это уже «постистория».
– То есть некоего единого времени, где одновременно сосуществуют разные
исторические реалии.
– Да! И вот как это
осмыслить, какие выводы из этого сделать – мне трудно сказать, но потребность к
этому очень большая.
– А какие–то культурные ориентиры возможны в современном сознании? Или
у каждого – своя правда, у кого–то – старинная музыка, у кого–то – романтизм?
– Конечно, у любого
человека есть право собственного выбора: кому не близка старинная музыка, тот
продолжает заниматься романтической музыкой, и, наоборот, люди, погруженные в
Ренессанс, могут быть совершенно равнодушны к какому–нибудь
Брамсу или Шопену. Это и сейчас совершенно правомерно. Вкусы очень сильно
разбросаны.
– Проблема существования концерта как жанра, филармония как «храм
искусства», то, что сложилось в XIX веке – это перспективно в дальнейшем или
должны прийти какие–то иные формы музыкального общения?
– Мне кажется, что эти
формы уже сейчас ищутся.
– Может быть дальше музыка будет существовать в некоем пространстве
мультимедиа, когда восприятие различных видов искусств будет осуществляться
одновременно?
– Может быть. Но тогда
вместе с поиском мультимедийного пространства
утрачивается самоценность деталей и самоценность ограниченного способа самовыражения, который
свойственен любому виду этой музыки. Ограниченного в той сфере и в том
пространстве, когда оно возникло. Неизбежное расширение пространства,
расширение проекции этой музыки ведет к деформации ее восприятия. Например,
мода на грегорианику на Западе превратила
грегорианское пение в некий род шоу, в то время как это была даже не музыка, а
богослужебное пение, которое имело дело только с молитвой. И в этом смысле,
конечно, ХХ век, располагая всеми этими сокровищами, одновременно поглощает их,
как Кронос своих детей, или даже уничтожает. Это самопоедание того, что человек сотворил сокровенного,
адресованного узкому кругу людей.
– То есть десакрализация ценностей,
выставление их на всеобщее обозрение.
– Да, да, на всеобщее
обозрение, на общую ярмарку – это, конечно, ужасно. Но, с другой стороны, что
делать музыкантам, которым эта музыка действительно отвечает, и которые
воспроизводят ее честно, открыто. Я думаю, что все–таки для этой музыки нужна
какая–то камерно–музыкальная резервация – я бы сказал так, – где общение со
слушателями приводит к возникновению некоей микроатмосферы. Маленькие домашние,
камерные концерты, мне кажется, ценнее, чем большие сценические аранжировки,
большие подиумы, где эта музыка уже выходит за свои грани. Например, балет на
мессу Баха или что–нибудь такое. Я не могу сказать,
что я был бы абсолютным противником, допустим, сценического видения старой
музыки, но есть определенные границы. Музыка, имеющая дело со словом, и со
словом сакральным, не может выносится в тот ряд, где она полностью десакрализируется. Она теряет свой смысл, превращается в
обертку, и тогда зачем воссоздавать эту музыку в том виде и на тех
инструментах, на которых она исполнялась тогда? Это уничтожает саму идею
аутентичного воссоздания.
– В. Мартынов написал такую
книжку как «Конец времени композитора». Как Вы считаете, такой ли уж это конец,
или все–таки продолжение возможно?
– Теоретическая база у
нее очень серьезная и, мало того, по–моему, он сейчас пишет книгу «Конец
времени исполнителя».
– И исполнителя тоже?
– Ну, может, не с таким
названием. Но дело в том, что действительно трудно сказать, куда приведет наша
эпоха, во всяком случае, нивелирование ценностей в наше время – это очень
серьезный переломный момент, и куда он приведет дальше – трудно сказать.
Создадутся ли ценности, равнозначные ценностям предыдущих эпох? Я могу пока
поставить здесь большой вопросительный знак, поскольку вопрос о ценностных
порядках ставится очень серьезно. Точек отcчета, то есть тех планок, по которым
возникает понятие ценностей, становится все меньше и меньше, и именно из за
того, что эти, когда–то незримые точки отcчета, грубо говоря, – идеальные
позиции, к которым притягивалась вся деятельность общества, духовная и
материальная, проецировалась с них. Сейчас эти точки отcчета становятся все
более зримыми, ощутимыми и, можно сказать, реальными. Они становятся
абсолютными реалиями нынешней жизни. Таким образом, из идеальных они
превращаются в преходящие. И в этой связи можно говорить о ценностях, которые
пока еще традиционно существуют, и мы боремся за их сохранение.
– Предполагаем жить..
– Предполагаем жить, да.
Будем пока сохранять верность идеалам. А будут ли эти идеалы сметаться, как
сметаются целые города и поселения нынешними катаклизмами, которые тоже знаки
этого времени – покажет время.
Беседовал Егор Ковалевский
|
