|
«Много лет
до смерти, в доме № 13 по Алексеевскому спуску, изразцовая печка в столовой
грела и растила Еленку маленькую, Алексея старшего и совсем крошечного
Николку…» Изразец, «как мудрая скала, в самое тяжкое время живительный и
жаркий», - память об ушедшей маме, «светлой королеве», защита от бурь и метелей
страшного, смятенного времени. Изразец, часы с башенным боем, Фауст, звезды
названы вечными. Возле изразцовой печи в столовой звучал родной голос старинных
часов, игрались страницы бессмертного «Фауста». Жар печи станет в эпилоге
белого романа огоньками небесного алтаря – вечно смотрящими на землю звездами…
Среди пестрых записей, которые «несла на своей
ослепительной поверхности замечательная печь», - Июнь. Баркаролла. Возникшее
среди шуток и признаний воспоминание (напоминание?) о музыке Чайковского –
значительно и неслучайно. Музыкальность его подготовлена начертанным выше –
«Леночка, я взял билет на Аиду». Июнь
появился после майского признания – «1918 года, мая 18 дня я влюбился». В
повествовании не раз мелькнет образ Онегина, востребованный «оперным рядом»
романа («Фауст», «Демон», «Аида», «Гугеноты», «Ночь перед Рождеством»). Лизой
из «Пиковой дамы» станет покинутая Елена – печальная Елена, Еленка рыжая, Елена
Прекрасная.
Но книга помнит не только «оперного» Чайковского.
«Времена года», 12 пьес для фортепиано (для музицирующих любителей, время
которых, кажется, закончилось в 1917-ом), помогают услышать булгаковские
«времена года» - времена «великого и страшного года» 1918 и года 1919 – «его
страшней».
Этот роман – зимний, белый. В «снежное море»
пушкинского эпиграфа («Пошел мелкий снег и вдруг повалил хлопьями. Ветер завыл;
сделалась метель<…>») вовлечен и «белый, мохнатый декабрь 1918» (глава
1), и «закованный в лед и снегом запорошенный январь 1919», и февраль,
«завертевшийся в метели» (глава 19). Музыка зимы – воющая вьюга и опера «Ночь
под Рождество», увиденная-услышанная Алексеем Турбиным за окнами пустого
сумеречного класса гимназии (гимназии, занятой не гимназистами, а солдатами).
Снег, мороз, вьюга… В этих зимних символах читаются
драматичные смыслы булгаковского произведения. Белый снег – белая гвардия:
люди, очищаемые снегом, обелённые снегом; снег, заметающий то, старое. Белый
снег – как чистый лист: с чистого листа зимой 1918 – 1919 начинается жизнь для
героев книги. Снег, сверкающий на солнце, – свет, озарение, новое понимание,
новое видение жизни прошлой, настоящей и будущей… Вьюга, метель – смятение,
потерянность в вихре страшных событий; сбившиеся с пути люди. Мороз, сковавший
озверевшую от крови и смуты землю, - наказание и испытание. Потеряв надежду
найти согревающий, оживляющий огонь на земле, «человек неуклонно рвался взором
к звездам» - «огонькам небесного алтаря» (глава 20).
… Жаркая изразцовая печь, согревающая Турбинных
живительным теплом, - как обещание летнего жара, зноя, который растопит снег и
оживит замерзшую землю: «Взойдет зеленая украинская трава, заплетет землю…
взойдут пышные всходы…» Кажется, лето и зима – почти жизнь и смерть. Но
постепенно острота сопоставления преодолевается: жизнь быстротечна, вечны
звезды на синем завесе Бога. «Синяя, бездонная мгла веков, коридор тысячелетий»
не страшил истерзанного недугом и виною человека, читающего великую книгу: «И
смерти уже не будет, уже ни плача, ни вопля, ни болезни…, ибо прежнее прошло»
(глава 20). Сложен белый – цвет зимы, холода, и странен красный – цвет лета,
жара. Кровь на снегу – смешение времен года, смешение неправильное, ненужное;
нарушение естественного хода жизни, истории. Однако есть другое соединение
белого и красного, холодного и жаркого: ослепительно белая и горячая
поверхность изразца. Это тепло - естественно и живительно, как зимняя мечта о
лете. Июль… Юлия… Спасительно появление летнего имени в страшный декабрьский
день. Обреченный на смерть в Мало-Провальной улице, офицер Турбин «увидел её в
самый момент чуда… И всё изменилось сразу…» … Юлия. Июль. Появление «летнего»
женского имени – чудесно. Этот момент обращен к жизнетворным, согревающим токам
лета. Он не означает забвение страшных, кроваво-красных следов: они отзываются
в больном жаре Турбина. И все-таки его жар спасителен и нужен. Болезнь открыла
Алексею новые связи вещей, событий , времен и, может быть, главное, - чудесную
Юлию. Не она ли, загадочная, ясная, обольстительная, эгоистичная, - причина
этих открытий? Жар ею разведенного огня перекидывается на раненого,
жар,укрощенный молитвой Елены, отражается в глазах выздоравливающего:«еще
колыхалась рваная завеса тумана и бреда, но уже в клочьях черного глянул свет»
(гл.18).
… Все было бы просто и понятно, назови Булгаков
холод зимы – злым, мертвым, а зной лета – добрым. Но это остановит
бесконечность возникновений, становлений, угасаний и превращений, лишит
повествование почти мистической и, в то же время, очевидно-жизненной сложности…
Женщина с «летним» именем успокаивает пульсирующий нерв контраста белого и
кровавого, морозного и жаркого. С нею в романе оживают полутона: сумерки
(полусвет-полумрак), живое тепло (гл. 13).
Может быть, это полутона меж-времен: осени и весны.
Полутона, в которых что-то постепенно угасает, рождая другое… В ее имени –
отсвет далеких гимназических лет: далекий Юлий Цезарь, мелькает в рое
воспоминаний о годах учения – серых, унылых и радостных. Не случайно созвучие:
Александровская гимназия – Юлия Александровна. Гимназия с портретом Александра
Благословенного прочно вросла в прошлое, устрашающе далекое с момента роспуска
дивизиона (момента отчаянного, безнадежного). В доме Юлии Александровны –
призраки старины: старинная комната, старинная мебель. И появляется Юлия в
бреду измученного Алексея под звон гавота из времен Людовика XIV (гл. 12).
Серые гимназические будни лелеют мечту о весне: «весне и грохоте в залах,
гимназистках мая… (курсив мой – А.Б.)»
Май, ушедший вместе с мамой, «светлой королевой»
(«Когда отпевали мать, был май…»), возвращается к Турбину вместе с Юлией: и
потому он «застегнул на ее бледной кисти тяжкий, кованый и темный браслет» своей
матери. Не напоминает ли «странный и тихий домик» спасительницы Юлии – теперь
скорее Майской, чем Июльской, - вечный дом Мастера и Маргариты?
Последний роман пронизан весной –
мучительно-знойной и свежей, зацветающей вишнями; в «белом» романе весна
прячется на Мало-Провальной улице («- Видно, брат, швырнул нас Пэтурра с тобой
на Мало-Провальную улицу? Ну, что ж, будем ходить. А что из этого выйдет –
неизвестно…» - гл. 19).
Май булгаковский (еще одно пересечение книги и
жизни – писатель родился в мае), май «Белой гвардии» неожиданно близок Маю
Чайковского (и вновь дата рождения – 7 мая) – Белым ночам: полупризрачные,
полупрозрачные полутона Белых ночей оживают и в тихом доме Юлии Александровны
Рейс; Белые ночи – белое и черное, снег и тьма, охватившие Город; белый крест
на Владимирской горке, сияющий в «черной гуще небес»; свет, глянувший в
«клочьях черного»; черные глаза и бледная кисть женщины. Июньская Баркарола,
почти неуловимая, почти забытая, вспоминается в болезненных видениях Алексея:
«Когда проснулся, узнал, что плывет в лодке по жаркой реке (не та ли
мифологическая река… - А.Б.), что все боли исчезли, а за окошком ночь медленно
бледнеет и бледнеет» (гл. 13). Звезды, лирически-нежные у Плещеева (вспомним
Эпиграф) и Чайковского, в романе Булгакова обжигают холодным огнем. Это
апокалиптические символы, сияющие над временем, над летящим годом. От времен
года – к надвременному.
Алевтина Бояринцева
|
