Статьи  |  ЯТ

Глава 28. Вокруг политики По пути в госпиталь нам пришлось пересекать... даже затрудняюсь сказать, что... Скажем так: место, где когда-то, по словам Гида, находилась бывшая главная площадь так называемого Старого города, который имеется, наверное, во всех городах. На ней в целости и сохранности накренилась старая ратуша, или мэрия, над которой продолжал развеваться национальный флаг неопределенной расцветки. Обычно так выглядят вылинявшие флаги, но Гид никаких пояснений по его поводу не сделал. Посреди просторной площади покоилась громадная грязная лужа, или даже небольшое болото – до таких размеров она доросла. Странно смотрелась она на фоне городских зданий. Я хотел подумать: уж не в Миргороде ли мы вдруг очутились? Но все окружение отрицало нелепую мысль – нет, Ярмарка оставалась Ярмаркой и миргородская лужа могла разве что завистливо вздыхать, глядя на лужу здешнюю. Но они, несомненно, находились в недалекой родственной связи: на самом краю лужи свиньялись гуси и гуселились свиньи, но вот были они действительными гусями и свиньями, или просто казались – ах, да, и еще козы и лисы! – таковыми, разглядеть со своей стороны мы не могли, а они тасовались на противоположной. — Что это? – привычным хором спросили мы с Томом, указывая на лужу. — Политика, – отозвался Гид, морщась. Политика ему явно не нравилась. И тайно – тоже. А уж тайная политика – вдвойне. Мы с любопытством смотрели на поведение людей, находящихся рядом с лужей. Но немало людей находилось и внутри нее. Одни, осторожно двигаясь по берегу, опасливо обходили ее, брезгливо сторонились, зажимая носы от несшегося оттуда зловония – я уж подумал, не сбрасывают ли случайно в лужу городскую канализацию? – страмились поскорее уйти. По их поведению мы сделали вывод, что они терпят ее соседство только из необходимости, а если бы им удалось проложить свой путь в стороне от лужи-болота, они бы с удовольствием пошли другой дорогой. Другие, наоборот, с размаху бросались в грязь, которая жидко хлюпала, обдавая соседей, уже сидящих в ней – кто по пояс, а кто и по горло, – крупными каплями. Те, нисколько не возмущаясь, радостными криками приветствовали нового товарища, в свою очередь поливая его грязью – и все с удовольствием размазывали эту грязь по лицу и другим выдающимся частям тела. — А эти кто? – указал Том на тасующихся в луже. — Политикаины, – поморщился Гид еще сильнее. Все барахтающиеся в грязи вели яростную схватку за легко болтавшийся посредине лужи белый предмет неправильной формы – не то огромный кулак, не то здоровенный кукиш. Во всяком случае, четыре сжатых пальца вроде бы виделись отчетливо, а вот куда направлен пятый – то ли между указательным и средним, то ли куда-то еще – я никак не мог рассмотреть: мешали сражающиеся. Они вырывали его друг у друга, перепасовывали от одной группки к другой, причем недавние союзники через небольшое время оказывались противниками... Некоторые подныривали под соседей и, ухватив за ноги, топили, утаскивая на дно. Иногда схваченному удавалось отбиться и в свою очередь начать топить топящего. В общем, правил самой игры – или не игры – я не понял, да и не старался понять, посчитав ее неподхлодящей для себя – я отнесся к ней более чем прохладно. Но лужа от моего отношения не замерзла. Что интересно: в качестве спортивной униформы все сидящие в луже использовали хорошо сшитые солидные костюмы и престижные галстуки. Некоторые, правда, снимали галстуки – но лишь для того, чтобы накинуть их соседу на горло. "Вот чудаки, – подумал я, – да схвати его за собственный галстук – и души". Но, видно, потому и снимали свой, чтобы сосед не схватил. А сосед, видно, недогадливый попался – недостаточно гадкий. — Откуда вообще взялись галстуки? – спросил Том. — Раньше чиновники носили на шее петлю-удавку, чтобы каждый, недовольный их работой, мог взять и удавить любого. Говорят, что эту деталь одежды ввел еще Петр Первый, – пояснил я. Двое, почти у берега, сидя по пояс в луже, держали друг друга за руки и быстро-быстро бились лбами. Раздавался методичный звон, вычерчивающий несуразно неприличную мелодию. — Это кто? – спросил Том. — Лоббисты, – усмехнулся Гид. — А я думал – лесбисты, – протянул Том. Я мысленно ахнул и решил извратить смысл слова. — При чем тут лес? – спросил я. – Здесь же лужа. — Ну, тогда лужбисты, – испрувился Том, несколько скривившись при ответе. — А-а, службисты? – "догадался" я. Том согласился. У самого края лужепруда стояло несколько тележек, бочек и автоцистерн с надписями: "Охаивание", "Клевета", " Клеветки" ("так вот для чего их там разводят!" – догадался я), "Популизм", "Обман", "Неуемные посулы", "Трепотня", "Болтовня" и еще несколько, которые я не разобрал: одни виднелись под неудобным для чтения углом, а другие были написаны на каком-то иностранном языке, но какой язык является иностранным на Ярмарке, я так и не понял. Поблизости колыхался и бесформенный грязно-серый мешок аэростата или дирижабля с криво выведенными буквами "Надувательство". Время от времени барахтающиеся по очереди, или целым скопом выбирались из болотолужи, подползали к тележкам и бочкам, покупали там что-нибудь мелкое и возвращались обратно. Мимо нас один политик протащил от тележки "Предвыборные обещания" гроздь радужных мыльных пузырей. Некоторые лопались еще по пути к болоту, попадая в глаза людям. Но те, вместо того, чтобы накостылять ему по шее, закопошились, собираясь вместе, притащили что-то вроде досок и стали сколачивать из них не то помост, не то мостки, не то эшафот ("Ага! – подумал я. – Все-таки!.." – но я ошибся.), на который он тотчас же оперся и, размахивая руками, вкатился обратно в лужу, гоня перед собой мутную тяжелезную волну. — Обеспечили поддержку, – вздохнул Гид. Еще один выбрался из прудолужи весь распаренный, красный. Подскочил, размахивая руками, к расположившемуся на берегу со своей походной парикмахерской куаферу и что-то прошептал ему на ухо, усаживаясь в кресло перед двумя парными зеркалами василькового цвета. Куафер принялся незамедлительно перекрашивать политика, накладывая различные тонирующие присадки, масла, пудры, кремы. Политик беспрестанно менял окраску, но, глядя на себя в зеркало, оставался перманентно недовольным. — Эх, жаль, маловато у меня пасты "хамелеон", – подойдя поближе, услышали мы досадливый шепот куафера. — А что за паста? – поинтересовался Том. Куафер, по присущей людям его профессии способности улавливать каждое относящееся к нему слово на любом расстоянии, услышал и пояснил: — Из чистой полизеркальности на основе преломления, отражения и искажения. Намажешься – и в любом окружении приобретаешь окраску окружающих. Всюду за своего примут. Но очень уж дорого стоит... — Мажьте! – рявкнул политик. – За все уплочено! Наши проигрывають!.. – и, не дожидаясь конца процедуры, выхватил из руки куафера тюбик, мощными скачками поскакакл, что-то теряя по пути, к себе в лужу. — А кто ему теперь наши? – удивленно спросил Том. — Да он и сам уже не знает, – ответил Гид. – И вряд ли знал. Для него главное – участвовать в процессе. — Кто это такой? – спросил Том у куафера. — Лидер, – почтительно произнес куафер. — Лидер? – переспросил Том и продолжил, по своему обыкновению: – Лидер, танер, наташер, анжеликер, светланер, тонер, маринер... Тьфу! Одни из них есть, других – нет. — Есть все хотят, – неодобрительно произнес случайный прохожий мимо, – а работать заставлять нужно... — Лидер – лидирует, – неуверенно произнес куафер. — А тонер – тонирует, – сурово отвечал Том – как я понял, он решил отыграться на куафере. Куафер оживился: звучали профессиональные термины и он думал, что почувствовал себя на колне. На волне? На копне? Но уж не на коне – точно. В лучшем случае, в знакомой тарелке. — Тонирует тон, – постукивая расческой по ладони, назидательно сообщил он скувчающим голосом, шевеля губами, как бы пережевывая ждвачку – двойную. — Тонны тона, – пробормотал Тон – Том как-то сразу изменился, утоньшился, что ли? — И смотря в какой тональности выбранный, – продолжал назидательно куафер, начиная – на его взгляд – осваиваться в дебрях разговора. И тут Том нанес свой жестокий удар: — Тональность – тонкая анальность, – сказал Том. Куафер побледнел. — Очень тонкая, – безжалостно продолжал Том, – вот такая: пш-ш-ши-и-и-и... Это прозвучало некрасиво. Очень некрасиво. Я упоминаю об этом абсолютно диком эпизоде только по одной причине: из песни слова не выкинешь. Единственное, что я могу предположить в оправдание Тома – что он надышался испарениями из лужи, как давеча флюидами у школы злословия и автоматов для продажи бранных слов и выражений. Да и с себя вины не снимаю: не успел отвлечьТома Куафер не нашел, что ответить, а тут еще к нему подбежал следующий запыхавшийся клиент, не то позеленевший от ряски, не то посиневший от холода лужи, и куафер, для самоуспокоения, занялся привычным делом. — Это тоже лидер? – спросил я его, чтобы хоть как-то скрагладить дикую выфходку Тома. Я даже слегка фыркнул, общаясь, осуждая фырканьем слова моего друга и принимая на себя частично его вину. Плечи дрогнули. Куафер кинвул – конвульсивно задергал шеей, принимая извинения и не в силах оторваться от клиента. — А вы кто? – спросил я у куафера. Тот молча показал на вывеску над своим креслом: "Хареограф" и занялся тщательной обработкой сидящего. — Что оно значит? – спросил Том. — Хари политикам делает, – высказался я, – рисует. — Другим словом – имиджмейкер, – пояснил Гид Чуть поодаль от куафера стоял небольшой столик. За столиком сидел лысоватый старичок. На столе перед ним в строго продуманном живописном беспорядке располагались идиомы и фразеологические обороты. Они слегка вращались, наверное, в подшипниках, и он густо мазал их патетикой (а может, патокой, а может, патетикой на патоке, а может, патокой на патетике), желтой, словно горчица, из фарфорового соусника. Потом расставил на столе акценты – аккуратными столбиками – и любовался ими, склонив голову. Над столиком парила табличка: "Идеомагогическое обслуживание. Стрилистика". Я прочитал надпись и подумал: "Идеологическое? Идеоматическое? Идиотическое? Демагогическое? Или просто магическое? Или все вместе, в одной куче?" Подходили и к нему, но много реже – то ли не могли прочитать вывеску, то ли не понимали ее смысла. У края прудоболота в позе Наполеона – заложив одну руку за отворот мундира – стоял внушительного вида гражданин и молча, но с интересом наблюдал за ведущимся сражением. Интерес он имел неподдельный – прочно опирался на него второй рукой, как на трость или же короткий посох, весь перевитый мишурой. При взгляде на гражданина возникало ощущение, что он только и ожидает подходящего момента, чтобы пустить посох в ход – против кого-нибудь из тех, в луже. А может, он специально кого высматривал, выжидал? Намерения его так и остались для нас тайной. — А то что? – кивнул я на предмет, болтающийся посреди лужи. Гид охотно и коротко пояснил: — Власть. И они за нее борются. — Я слышал выражение: "коридоры власти", – медленно проговорил я, – как же тогда... — А откуда вы знаете, что внутри этой штуки? – указал Гид на летающий кулак... или фигу. – Вполне возможно, что и коридоры... — Но... как же надо измельчать, чтобы войти туда? — Думайте сами, – хмуро произнес Гид. И я представил, как внутри этой штуки сидят и трясутся... – От страха? От ударов? От страха ударов? – маленькие-маленькие человечки. Как они бродят в темноте по длинным извилистым коридорам – и никого-никого вокруг них нет: только точно такие же, как они сами... По краям и около лужи-болота-пруда рос прямо в желтой жиже камыш не камыш, тростник не тростник... скорее, безшляпочные грибы – типа плесени – либо и то и другое и третье вместе, но по отлдельности, отличающиеся по дельности от дельности. Дельность дельности рознь. И все покрытые слизью – от поднимавшихся и опускавшихся по ним улиток. Все растения резко различались по цветам: взгляд привлекали и белые, и голубые, и синие, и зеленые, и розовые, и красные, и красно-коричневые, и чисто коричневые, и грязно коричневые, и черные – словом, почти весь спектр. Торчали пучки каких-то невообразимых оттенков, а также бесцветные, полупрозрачные, полипризрачные и полупризрачные. Росли они отдельными группами, не смешиваясь, не скрещиваясь и не сращиваясь друг с другими, хотя провести четкую границу между цветами некоторых пучков я бы не взялся. С другой стороны, пестрота и разноцветность некоторых удивляла: они, похоже, представляли собой результат явной гибридизации основных цветов, но если у корня стебли покрывали четкие цвета и цветовые пятна, то ближе к верхушкам они сливались в невообразимую мешанину. Несколько человек пытались связать соседние растения между собой и друг с другом, но то и дело или рвалась веревка, или же ломались стебли – из чего я и сделал вывод, что они представляют собой что-то, относящееся к роду безшляпочных грибов. Словом, у связистов-вязальщиков ничего не получалось, они только перемазались цветным соком, тиной и грязью. По-моему, только черные стояли связанными наподобие снопов или фасцев для ликторов, но для чего их так связали, оставалось пока неясным. Иногда то один, то другой политик отрывались от своего основного занятия и входили в разноцветные камыши, а, сделав свое дело, возвращались обратно. Другие наоборот, сначала входили в камыши, а уже затем – в лужу. — А это что? – решил я дорасспрашивать Гида до конца, а заодно и сострить, проявив свою эрудицию – или ерундицию? Я уже что-то начал путаться: – Мыслящий тростник? — Партии, – снова поморщившись, сказал Гид. — Парии? – недорасслышав, переспросил Том. — Партии, – повторил Гид и снова поморщился. Все окружающее, похоже, вызывало в нем очень большое неприятие, отвращение и рвотный рефлекс, старательно им сдерживаемый и скрываемый, поэтому он и не стал развивать предлагаемую нами тему разговора ни в какую сторону. Уже отходя от лужи, я заметил в одном из ее маленьких заливчиков – лужа имела неправильную, неправдоподобную, очень сложную форму – небольшую группку людей, сосредоточенно борющихся, сражающихся, выхватывающих друг у друга из рук точную копию большой центральной фиги – или кулака. Тренируются? Но спрашивать у Гида я счел неудобным. По берегу лужеболота, будто бы и не обращая внимания на поднимающиеся от него зловонные испарения, бродили офени, расхваливая свой товар: — Кому затратная экономика нитратная? — А вот масса народная – очень неоднородная! — А одногородная есть? – мужичок-дачничок тормознул охотно остановившегося офеню. — Ну, если покопаться... — Под городом? — По огородам. — Годится, если родится, – согласился покупатель. Они быстро поладили и разошлись, весьма довольные друг другом и сами собой. Офени продолжали надрываться: — Кому негодный народ свободный? — Почему же негодный? – спросил я офеню, остановив его. — Работать не хочет, – пожал он плечами. Я заглянул в лукошко. Среди бесформенной многорукой и мноогогоголовой массы, ревевшей тоненькими голосками не то "Хлеба и зрелищ!", не то "Хлебай и ешь!", не то "Х...(неразборчиво)... и режь!", переползали какие-то еще более бесформенные существа, по внешнему виду – паразиты: они присасывались то в одном, то в другом месте, делали несколько судорожных глотательных и хватательных движений и заметно распухали при этом. — Это кто? – спросил я. — Чиновники. — А убрать их нельзя? — Пробовали. Ничего не берет: ни революция, ни эволюция. Тут действует какой-то неизвестный сложный закон природы. Вот посмотрите, – и он удалил пинцетом одного чиновника, с видимой брезгливостью размазав его по стенке корзинки. Затем выдернул что-то сильнее всего кричащее из массы народа и посадил на место удаленного чиновника. И я с удивлением увидел, как выдернутое худосочное существо незамедлительно потеряло свою первоначальную форму, раздулось и принялось точно так же переползывать по народной массе, попискивая и присасываясь время от времени то в одном, то в другом месте. — Закон природы, – повторил разносчик. Продолжая наблюдать, я заметил среди относительно спокойных чиновников бледных мечущихся существ с длинными и не очень длинными жгутиками, которыми они бичевали, хлестали, жгли чиновников. Но те их ударов будто бы вообще не замечали. — Ого! А это кто? – спросил я, чувствуя, что мои глаза вылезают на лоб, помогая друг другу. – Паразиты паразитов? — Юмористы, – махнул рукой разносчик, – сатирики. Жил когда-то один мощнейший – Салтыков-Щедрин его звали. И что же? Сколько он ни старался, ни бичевал – все впустую. Все повторяется вновь и вновь. — Не читают, наверное? – посочувствовал я офене. — Может и читают, – вздохнул он, – да не понимают, не думают. — Скажите пожалуйста, – обратился я к офене, – почему вы продаете народ возле лужи? Кто-нибудь из тех, – я кивнул на лужу, – хоть раз интересовался? — Да ну! – скривился офеня. – Им народ не нужен. Они своим заняты. По горло или по уши – кто как. — Почему же вы его здесь продаете? — Случайно забрел, – хитро сощурился офеня. – А может, кто другой купит? – и пошел дальше, затянув: — Кому опасное правительство красное? Кому ошалелое правительство белое? Кому корявое правительство правое? Кому склизкое правительство центристское? Кому реакционное правительство коалиционное? Кому новое правительство дубовое? — Скажите, а дуб мореный? – услышал я, как кто-то, подобно мне, также остановил офеню. — А как же! – обрадовался тот покупателю. – Конечно мореный. И клопомором морили, и мухомором обрабатывали, и в море кидали – и в Черное, и в Белое, и в Красное, и в Желтое... — И моримолью? – робко спросил покупатель. — Еще бы! Ты посмотри, какие заморыши! – и офеня достал из лотка полную горсть чего-то. — А морковью? – чувствовалось, что покупатель сам явный дока по правительственной части. Такому палец в рот не положишь – сам возьмет. — И мороженым, – кивнул офеня. – Морды, морды-то какие!... Ты только взгляни, посмортри! Мортира меньше... — Морды – не главное, – пробормортал покупатель, но все-таки согласился: – Мордовороты будь здоров. — Вороты, – передразнил его офеня, впрочем, беззлобно, – не вороты, а парадные двери. Из зала в зал переходить. Не двери – звери! Звенят. Звонком прямой связи. — Морока... – протянул покупатель и офеня спохватился, поняв, что потянул не туда, где-то переборщщил: — Морозцем трахнешь – и забирай. — Февральским? – с надеждой спросил покупатель. — Февральским?! – снова почему-то рассердился офеня. – Сойдут тебе и октябрьские. — Какие там морозы, – скривился покупатель, – утренники одни. Ну, ночники иногда. Ночные вазы... Ночь, улица, фонарь... глазовый. — Сначала утренники, а потом – дискотека. Из пулеметных дисков. Кружа-атся диски... — А мораль? – не отставал покупатель. — Мораль отдельно... – расстроился офеня. Он понял, что такому товар с кондачка не всучить и попытался уговорить: — Ну, посуди сам – какая там мораль? Мoрок один... Морсом если разве угостить? Мопрмышки иногда попрыгивают, кикиморы попадаются, изморось... — Измором взять хочешь? – усмехнулся мужичонка. Он почти совсем вышел из роли покупателя и теперь копался в сумке, примеряя новую личину. — Что ты, что ты, господь с тобою! – замахал на него руками офеня. – Не захочешь – не бери! — Да нет уж, возьму – если скинешь. — Сам скидывай! – снова озлился вдруг офеня, – я тебе его на шею не сажал! Сначала бери, потом скидывай. — Ну ладно, уладим. Договоримся. И они ушли, продолжая о чем-то спорить. До меня донеслось еще однло, полурасслышаннлое, смутнло пронлотевшее мимо: — А переморот будет? — Будет! – решительно ответил торговец. – Переморут обязательно! Мор нападет... – или "вор", но последнее я уже не расслышал точно. Глава 37. Что-то слышится родное... Универсальный магазинчик "1000 мелочей не бывает!", оказавшийся на нашем пути, хотя и не зазывал рекламой – за исключением вывески, – сам по себе выглядел таким, что зайти хотелось. Магазинчик и в самом деле являлся универсальным: в нем продавалось все, на любой вкус и на любую безвкусицу, как продовольственные, так и полупродовольственные и непродовольственные товары, как промышленные, так и помышленные – о которых помышляли – и полупромышленные и непромышленные, за которыми не промышляли. В видно-воточном отделе – в магазине имелся и такой, на самом видном и ближайшем ко входу месте (вот-вот, рядом) – стояли бутылки с палкоголем. — Это что такое? – решил выяснить я у продавца, оттеснив Тома: детям до восемнадцати лет задавать вопросы об алкогольных напитках не разрешалось. — Если вы помните "Золотого теленка", палкоголь – дальнейшее развитие табуретовки. Улучшенное, очищенное. После него человек становится бревно бревном. Стоеросовым. Или тысячееросовым – кому как повезет. Или не повезет. — А еросы что означают? — Это единицы измерения бревности человека после употреблевания палкоголя. — Бревности или бренности? – влез Том. Я покосился на него, но вопрос задать разрешил: палкоголем в нем не пахло. — Чем больше бревности, тем больше бренности, – ответил Гид. – Между ними прямая корреляция. На полках стояло шампуньское, шармпанское, шумпанское. Из более крепких напитков – вотка, здеська, тутка, тамка, тамтамка. Около крилавка – специального кривого прилавка, сделанного с математически подобранным наклоном, удобным для облокачивания на него людей, находящихся под градусом – околаколачивался, качаясь (мы сначала испугались: не окочурится ли?), Знаток-сцепиалист. Или сцепиволист. Или спецпиволист? — Не поделитесь ли опытом? – обратились мы к нему. Мы с Гидом, Том молчай. Молоко и чай – вот все, что мы ему дозволяли. — Мне нечем делиться, – отвечал он грустно и печально, – все давно выпито. — Тогда не подскажете ли, что есть что? То бишь что пить что? — Охотно, – оживился он и задвигался немного быстрее, – что вам интересно узнать? — Расскажите попоброднее о напитках, – попросили мы. – Попобродильнее. — Хшо. Вотка – это обычная местная умягченная. Брать не солветую, разве если горло уже продрали и оно горит. Вот чтобы его успокоить, можно смягчить воткой. Здеська делается на базе авоськи и небоськи: авось поможет, небось не повредит. Тутка – это тутовка, тутовая настояка, настойка. Из тутовника. Тоже местная: тут делают. И сколько ни пьешь, все тут да тут. Другое дело – тамка. Выпьешь – и сразу там. А тамтамка еще круче: выпьешь – и сразу аж там-там... Делается на основе ударов там-тамов. Один глоток – и ты уже сам как там-там. Он объяснил нам и отпал. Глава 39. Кошмары во сне В ночь перед походом на другую Ярмарку меня мучили кошмарты – не то мартовские кошки, не то мартовские кошмары. Так сейчас не март. Как выяснилось утром, Тома – тоже, но другие. Июльские? Или опять августовские? Не стоило мне строить предположения о том, что там на ней, другой Ярмарке, может нам встрнетиться. Или вестернится... Судя по словам Гида, на ней все превращалось в свою противоположность, все было намного хуже, чем казалось; намного хуже, чем могло было быть; намного хуже, чем мы видели и, мало того – намного хуже, чем было на самом деле. Приняв такие исходные посылки, моя фантазия заработала на полную мощность – а с ней вместе заработал и я. Но она представляла, то есть играла, а я переживал всерьез. По предположениям моей фантазии, здесь если и встречался смех, то исключительно идиотский или сквозь слезы, если надежды – исключительно избитые в кровь и вкось, если юмор – умопомрачительно черный, методы – грязные, средства – негодные, хотя и моющие, цели – недостойные, мощь – мерзейшая. Но зато уж если кошмары – то по полной прогорамме. Вот они-то, кошмары, и начали нам сниться в ночь перед другой Ярмаркой... Но каждому – свои. Мне ночь шла не в ночь: повсюду бродили световые пятна – видимо, лучи заходящего солнца еще с вечера попали под веки и никак не могли оттуда выбраться. Я уж и глаза открывал, и снова плотно зажмуривал их, пытаясь выдавить хоть какую-то часть света из-под век, но веки не поддавались, стояли незыблемыми векaми, а не вeками. Или мне все это уже снилось? Становилось то жарко, то холодно, но не меня бросало в жар и в холод, а жар и холод бросались в меня или меня бросали друг в друга и в моменты контакта, когда каждый за меня брался, я ощущал их. А я-то еще думал когда-то, как о желательной, о возможности совмещения купания в проруби с танцем на раскаленных углях. Как оказалось – ничего хорошего. Мне снилось, что я ходил по улчицам – оскалившимся злыми волчицами, или волчцами? – улицам города, но не здешнего, ярмарочного, а моего родного города, известного мне с детства. Но от самого города осталось лишь ощущение, что он – мой родной город, внешне я не узнавал его. Как я мог жить в таком? Сначала я шел по пустым улицам один, не видя и не ощущая никого рядом и вокруг. Сбоку, за пределами прямой видимости, чудились неясные фигуры, темные движения, но стоило повернуть голову – но чего это стоило! – как они перемещались еще дальше, снова уходя за пределы видимости, и появлялись лишь случайно, время от времени, от прошлого к настоящему. Город был родной, но не мой. Городной. Вроде все до боли знакомо и узнаваемо, и все же, все же, все же... Вот, например, на этом месте я постоянно натыкался на знакомую надпись "соблюдайте чистоту". Теперь она до половины погребена под грудой мусора. Я не просто шел – я прогуливался. И читал вывески, как мы читали их с Томом на Ярмарке. Но вывески читались намангого страннее, чем здесь: "Скупка краденого", "Подделка документов", магазин "Кожа да кости", "Крематорий" – и в витрине по окружности выставлено множество сортов крема в тороидальных баночках-бубликах с маком. Бесилась рекалма: "Убивайка – интересная игра". На моем пути попалось кафе "Три жевания". Я зашел внутрь. Над раздачей висел плакатик: "Рыбный день. Широкий ассортимент. Сегодня – гробуша!", а посреди стены – другой: "Не в кофе кайф!". Людоед стоял с подносом у столика: — С Вами пообедать можно? – спросил он. На шее у него висел плакатик: "Мойте ноги перед едой". — Почему ноги? – возмутился я. — А что вы думаете: я буду вас с грязными ногами есть? Людоеды очень любят хомятину, – пояснил он, – вчера, например, я имел обед из трех персон. — Вы меня с кем-то путаете? – ответил я. — Пока не путаю, – грустно ответил он, – но хотелось бы. Так вы не желаете жевания? — Время еще не пришло, – уклончиво ответил я — Да, с тобой каши не сваришь, – грустно согласился людоед. Я вышел. В пивбаре сидели пивбарды и пили под гитару. Мне навстречу по тротуару шел труп со своей женой трупкой. Они ели моргоженое и несли на себе реккланные щиты: "В комиссионку завезли гробы. Подержанные, но в хорошем состоянии". Я прошел мимо подземного перехода, заполненного тополиным пухом. Две старушки на ручных прялках тянули из него нить. Жужжали веретена. Старушки дремали. На газоне рядом с плитуаром зрели злютики, прорастали моргоритки и геморгины. Куда-то стремились убегонии, колыхались в припадке удушения лиандуши. Ужасали ужасмины, хило клонились – во множестве экземпляров – хиалки, длинными крокодильими челюстями щелкали крокукусы, скромно тюлепались тюлепаны, похожие на польских шляхтичей в марлевых балетных пачках. Еловой пальмой кактусился папоротник. Возле высоченного, скрывающегося в неблаках необоскреба стальными канатами был огороден участок асфальта и вывешена специальная ярко окрашенная светящаяся на темном или темнящаяся на светлом табличка: "Место падения самоубийц" – чтобы они не мешали прохожим, а прохожие – им. И вдруг сверкнула гролния и начался буряган! Туча прилетела с Северного Ядовитого океана. Снеждинки метелили по землёду, торосились сугробы в виде сугубых гробиков. На мостовой стоял самосвал, прикрывшись от дождя колесами. Мне показалось, что я увидел, как он ойкнул и прикрыл ими какбину, когда началась непогода. Мне навстречу, обнявшись, шли снегуркачка и снегуркаганка, обе пухленькие, словно покойники. За ними брело партийное содрание, держа в руках брелоком содранные с кого-то семь шкур, напомнившие мне недавно увиденное шкурничество. Я вот только не понял, какой партии оно принадлежало: но, очевидно, без железной дисциплины и стальной воли оно не обошлось – иначе чем бы сдирали шкуры-то? Я шарахнулся от него, но оно меня не заметило – должно быть, видело только своих. До поры до времени. Над улицей, меланхолично взмахивая ушами, летела собака. По-моему, спаниель, так как собаки именно этой породы наиболее приспособлены для полетов – вследствие достаточной величины и прочности ушей. Навстречу мне шел улыбающейся походкой и сам весь улыбающийся – во весь рот, от уха до уха, типа Буратино – человек. "Ну хоть немножко хорошего," – подумал я. Но что-то в его улыбке показалось мне не таким, каким должно было быть; не таким "что-то", к какому мы все давно привыкли. Да и внешний вид его... Может, у него уши отсутствовали? Нет, уши торчали на месте. Я не мог понять, что именно, пока он не подошел поближе. И тогда я понял: все зубы у него были железные. И ржавые. Я вышел на площадь. На площади все ругались специальной площадной руганью. В глубине площади стоял мат. Трехэтажный и с мезонином. Висела реклама "Алкоголизм и наркомания – в любом количестве!". Я присел на скамейку в скверике. На лавочке напротив сидел какой-то самоубийца и с упоением стрелял себе в рот. Расстреляв одну обойму, он хладнокровно перезарядил револьвер и продолжил увлекательное занятие. Рядом с ним расположился стильного вида пижон в стальном цилиндре и терракотовом фраке и перематывал онучи. Город казался скверным, бульварным, парковым. Зеленым. По нему шастали грабийцы и протеступники, бродили крысавицы. В телефонных будках висели автоматы Калашникова. Рядом со мной в песочнице играли дети. И о чем-то спорили. — Надо говорить не "бомба", а "бумба", потому что она делает "бум!"- утверждал один. — Нет, "бам!", – возражал второй, – и говорить надо "бамба". — Нет, "бямба", – возражал третий, – потому что получается всякая бяка. — Вы оба неправы, – сказал четвертый, постарше, – надо говорить "бымба", потому что идет дым. — Надо говорить "бимба", потому что она летит и свистит "и-и-и-и!", – возразила девочка. Видно было, что они все готовы за свои идеи биться об заклад головой, поэтому далее они, как и полагается детям, "поспоривши – повздорили, повздоривши – подралися". Один выполнил другому деснение по коже – то бишь прикусил ему руку, оставив ощутимый и заметный след, несомненно, вошедший в историю. Напротив меня светился указатель: "Изготовляю памятники истории, архитектуры, культуры. Строю храмы науки." Я встал и пошел к газетному киоску – чем-то он меня обрадует? "У окна не стоять. Стреляю без предупреждения" – гласило объявление в окошке. Прохожие невольно останавливались, чтобы прочитать написанное от руки мелким почерком посреди большого листа бумаги объявление. Несколько таких любопытных уже лежали вповалку у киоска. Послышался выстрел... я проснулся. Мне казалось, что сон приснился мне специально для того, чтобы я понял, где зарыта собака на сене. Так я думал о предстоящем походе на другую Ярмарку, так мне представило ее в кошмарах мое воображение и, как обычно, действительность оказалась совсем не такой, какой ее пытаешься представить. Сергей Трищенко Другие рассказы Сергея Трищенко - http://www.nnov.ru/forum/read.php?f=47&i=8457&t=8457 Сайт автора - http://www.belnet.ru/satris Ещё другие рассказы - http://www.tochka.com.ua/autor_id.asp?aid=7