Статьи  |  Варпис

Запах Пит проснулся. Не совсем проснулся – почти проснулся. Можно сказать даже "собрался проснуться": он боролся с собой и со сном, пытаясь переступить ту зыбкую грань между сном и бодрствованием, которую каждый человек обычно преодолевает дважды в сутки – засыпая и просыпаясь. Он в нерешительности колебался, как бы размышляя, неосознанно, проснуться ли ему окончательно, или же все-таки уснуть снова. Так он долго балансировал между сном и явью и, наверное, вернулся бы в сон, если бы не запах. Тонкий, едва уловимый запах, который вполне мог быть и порождением сна, если бы не был столь реален. Казалось, он доносится откуда-то далеко-далеко – настолько он был легок и неуловим – и в то же время близок. Близок еще и потому, что хорошо знаком, но ни за что на свете Пит не смог бы сказать наверняка: чем же это так хорошо пахнет? – и принюхался, не открывая глаз – чтобы легче было сосредоточиться на запахе. Нет, запах был решительно не называем. Узнаваем, но не называем. Слово вертелось рядом, знакомое-знакомое, оно определяло запах, но вспомнить его Пит не мог. Не мог – и все тут. Что же это может быть? Что-то такое, что он и видел и встречал неоднократно. И… и даже ел. Очень вкусное. Но что? Пит почувствовал, что вот еще немного, еще одно усилие – и он вспомнит. Неужели же у него так плохо с памятью? Пит напрягся, пытаясь вспомнить… В этот же самый момент – конечно, совершенно случайно – запах чуть усилился и Пит с облегчением понял, чем же это пахнет. Бананы! Ну конечно же, бананы! Пит удивился себе: как он мог забыть? Ведь он любит бананы больше всего на свете! Глубоко вздохнув, Пит наполнил свои легкие ароматом бананов, он дышал еще и еще и все не мог надышаться, дышал, не открывая глаз, наслаждаясь приятным запахом бананов. Запах усилился. Пит блаженно улыбнулся: что может быть лучше запаха бананов. Только сами бананы, – ответил Пит самому себе, но открывать глаза не торопился – он ведь еще и не проснулся как следует. А вдруг ему все это снится? Но ветерок реально обдувал, пробуждая, сонное лицо и нес с собой приятный запах бананов. Откуда он? – подумал Пит. – Из банановой рощи? Или с базара… большого восточного базару, где на огромном прилавке лежит здоровенная куча бананов. Пит вспомнил, как он впервые попробовал банан. Он был тогда очень маленьким и шел по такому вот большому базару. И незнакомый запах привлек его. Он остановился перед прилавком – огромным прилавком, – на котором лежала здоровенная куча бананов – для маленького мальчика тогда все казалось огромным. И торговец спросил его: "Хочешь банан?" И Пит пожал плечами – он ведь не знал еще, хочет ли он того, чего не знает. "Никогда не пробовал?" – удивился хозяин. Пит покачал головой. И тогда человек взял с прилавка банан, очистил его и подал маленькому мальчику. Так Пит в первый раз попробовал бананы и сразу же навеки полюбил их. Странно, что он сразу не узнал запаха… Но тогда тот был такой слабый… Запах усилился еще больше. Казалось, воздух понемногу густел, приобретая консистенцию банана. Питу почудилось, что он начал дышать бананами. Или банановым суфле – иногда он покупал и его. Но бананы были лучше. Воздух все густел, застывая. Пит уже мог бы, наверное, откусывать от него куски. А запах продолжал усиливаться. Пит подумал – робко, нерешительно, – что не всегда в его жизни ему попадались только спелые бананы, были ведь и немного подгнившие… так трудно бывает иногда понять, спелый банан или же уже перезревает, – подумал Пит, – почти невозможно уловить эту разницу между спелым и переспелым… Запах крепчал. Воздуха уже не оставалось. Пит дышал сплошными бананами. И не только дышал. Бананы были всюду – они лезли не только в нос, но и в уши, тыкались под мышки, елозили по животу, пятки скользили на бананах… И только глаза Пит предусмотрительно держал закрытыми. "А может, мне это все снится?" – с надеждой подумал Пит, с трудом преодолевая тошноту: бананы прошлого подступали к горлу. – "Может, стоит мне открыть глаза – и все исчезнет? Ну откуда, в самом деле, может взяться здесь такой запах? Даже тогда, на базаре, они пахли гораздо слабее. А сейчас…" – Пит открыл глаза. Он сидел в огромном контейнере, полном перезревших бананов и на их поверхности торчала только его голова. Глаза удивленно хлопали. Коллапсар Степан лежал на диване и читал газету как раз в тот момент, когда щелкнул замок двери и в квартиру ворвалась Люся. – Ты посмотри, какая прелесть, – восхитилась она. "Чего это вдруг?" – подумал Степан. Обычно возглас жены, застававшей его в таком положении, был несколько иным. Но восклицание относилось не к нему. Даже не глядя на Степана, Люсина (она настаивала, чтобы ее называли именно так) развернула из бумаги и поставила на полированный стол высокую хрустальную вазу. "Еще одна, – уныло подумал Степан, – а когда конец будет?" – Ты посмотри, это же черный хрусталь! Большая редкость, – авторитетно заявила Люся – тоном знатока, – и всего за сто рублей. Представляешь, я эту вазу прямо с рук купила. Такой интеллигентный мужчина… наверное, тайный алкоголик – мешки под глазами и все такое. Пахнет от него чем-то… Кочегаром работает, что ли. Ну я и взяла. "А разве бывает черный хрусталь?" – подумал Степан и сказал: – И не жаль тебе его? Что ему теперь жена скажет? – А он и не женат вовсе… может, от него жена ушла, вот он и запил. А если и не ушла, то уйдет. А если не уйдет, то дура будет. Попробовал бы ты у меня запить. Степан вздохнул и посмотрел на вазу. "Запьешь тут… Вся зарплата на хрусталь уходит. Сколько же ей еще хрусталя надо? И что будет, если все в квартире станет хрустальным?" Степан представит себе хрустальные полы, не поскользнуться на которых нельзя, хрустальные простыни и подушки, внутренне плюнул и посмотрел на вазу. "Или это у нее от хрустальных башмачков Золушки? – мелькнула мысль, – Все принца ищет? Неудовлетворенная романтика…" То ли свет падал на вазу таким образом, то ли по какой другой причине, только светилась ваза изнутри, неярким таким темноватым светом, как будто хрусталь был с чернинкой. Но если особенно не присматриваться, этого можно было бы и не заметить. Почему черный хрусталь? Обыкновенная хрустальная ваза… Может это внутри нее пыль осела. Надо сказать, пусть протрет. Люся достала из серванта нисколько рюмочек и вазочек. – Посмотри, как они чудно гармонируют! – восторгнулась она, – как будто из одного гарнитура! – и умчалась на кухню. Степан молчал. Да и что он мог ей сказать – даже если она была бы тут? Говорил он ей уже не раз. И все без толку. И куда он смотрел раньше? Да нет, не была она такой… "Хрусталь, всюду хрусталь, – снова подумал он, – скоро сам зазвенишь. Рюмки хрустальные, люстра… Хорошо хоть стекла в окне не хрустальные." Он посмотрел на люстру. С люстрой что-то творилось. Именно это шевеление над головой и заметил Степан, подумав о люстре. Хрустальные подвески тысячной люстры вытянулись в сторону новой вазы, как бы притягиваясь ею. "Рыбак рыбака видит издалека, ворон ворону глаз не выклюет, – пронеслось в голове у Степана, – магнитит, что ли?" Со стола пронесся тихий звон. Степан мигом взглянул туда. Ближайшая рюмочка, придвинувшись, уткнулась в бок вазы. Еще мгновение – и она с тем же легким звоном распалась на несколько кусков и исчезла, поглощенная вазой. Ваза в этот момент озарилась слабой вспышкой, после которой как будто еще сильнее сгустилась тьма в глубине вазы. И эта тьма как будто начала уже покидать пределы вазы Степан сидел и удивлялся своему безразличию. Ему почему-то было все равно – как будто так и должно быть. Его не волновало, что все силуэты предметов сильно исказились: все вещи тянулись к вазе. Выпучился бок полированной стенки, угол телевизора длинно заострился и уже почти достигал края вазы. Исчезал, тая, рисунок ковра: шерстинки с него, слетая стайками мелких мошек, устремлялись в вазе и исчезали в ней. И внутри себя Степан ощущал пустоту. Пустота эта, все увеличиваясь и разрастаясь, занимала место Степановой души. "Кому и зачем это нужно? – думал Степан, – Работали, покупали. Были бы дети – может, переколотили бы это хрустальное царство." В комнату, видно, привлеченная незнакомым шумом, вбежала Люся, ахнула, всплеснула руками, кинулась к вазе… нет, ее притянуло к вазе, тоже сильно исказив и деформировав, поднимая в воздух. А ваза стояла на столе, все больше чернея и распространяя вокруг себя всплески темного света – когда в нее что-нибудь попадало. Исказились уже и стены комнаты, ее пол и потолок, замыкаясь в одной точке – горловине вазы. И Степана неудержимо потянуло вместе с диваном в медленно наливающийся чернотой сгусток мрака. Чёрная дыра разрасталась. Замазка С потолка нудно капала вода… Старик глубоко вздохнул и передвинул таз чуть левее. Сейчас же капля упала на пол, тяжело ударив по доскам. "Чтоб тебя!.." – подумал старик и поискал глазами, что бы туда можно еще подставить? Кряхтя, поднялся и подставил под падающую каплю глиняную с отбитым краем кружку. Капля глухо стукнула о дно. Старик угрюмо усмехнулся. С каждым дождем таких капель становилось все больше. И скоро подставлять будет нечего. Дверь скрипнула – это вошла старуха. Грустно посмотрев на ведра и таз, она прошла и села у стола, подперев голову рукой. – Ты бы слазил на чердак, посмотрел, что там? – попросила она старика. Тот медленно махнул рукой: – Железо прогнило совсем… Что уж тут поделаешь? Вот если бы была смола, пластилин, или другая какая замазка, тогда бы еще можно было что-то сделать. Но все же встал и направился к двери – во двор, или на улицу, поискать что-нибудь. Может, попадется кусок смолы… или воска… Когда-то он держал пчел – старик замешкался в темноте в сенях, ему почудился запах воска, – старые рамки еще висели тут на гвозде, пустые и уже потерявшие запах. Почему не стало пчел? Они погибли или он продал их? Память никуда не годилась. Но запах воска все же был – слабый, волнующий. Шагнув к двери, старик наступил на что-то мягкое, упруго подавшееся в стороны. Чиркнув спичкой, он разглядел расплывшийся в темноте у двери толстый светлый блин. "Замазка? – подумал он. – Откуда она взялась? Кто-то принес? Как раз сейчас, когда он думал о ней… В их деревне столько замазки не мог иметь никто. Кто же это?" – Старуха! – громко позвал он, открывая дверь в комнату, – посмотри, замазка! Как много… – Извините, – произнесла замазка, приподнимаясь. – Я не замазка, а инопланетный пришелец. Я пролетел многие сотни световых лет, побывал на тысячах планет и всюду помогал разумным существам. Чем я могу помочь вам? Вы хотели меня видеть, вы звали меня… Старик не понял почти ничего из того, что произнесла замазка, хотя слова отчетливо звучали прямо в его голове. ЭТО хочет помочь им? Замазка… – Я могу исполнить любое ваше желание, – вновь отозвалась замазка. Старуха заглянула в открытую дверь, охнула, и скрылась в глубине комнаты. "Боится, – подумал старик. – Бояться замазки?" – Помочь… Надо замазать крышу, – медленно сказал он. – У нас протекает крыша, видишь? – он показал рукой на ведра и тазы, на потеки на потолке. – Больше нам ничего не надо, только замазать крышу. Изнутри, с чердака. Понимаешь? – Понимаю, – отозвалась замазка. Вдвоем они взобрались на чердак. Сквозь дыры здесь просачивалось серое небо и иногда прорывался небольшой сыроватый ветер. – Видишь, как много, – угрюмо произнес старик, ощупывая края дыр. Хватит ли тебя на всё? Давай, я покажу, как надо. От тебя можно отщипывать кусочки? – Да, это не нарушит моей индивидуальности, – отозвалась замазка. Старик работал, старательно замазывая многочисленные щели. Замазка тихо подавалась под пальцами, затекая во все неровности и покрывая старое железо ровным гладким белым слоем. Старик радовался, радовался тому, что замазка такая мягкая и жирная, что ее не приходится разминать пальцами, которые уже не такие сильные, как когда-то… Радовался, что замазка сама так легко затекает во все дыры и щели, что вода уже больше никогда не сможет проникнуть в дом… Старик работал, радость переполняла его и он не понимал уже, его ли это радость, или же чья-то еще: радость, чувство благодарности, исполненного долга, ощущения своей полезности, нужности людям… Радости от того, что ты помог именно тому, кому была необходима твоя помощь. Старик закончил работу и удовлетворенно кивнул: крыша нигде не светилась. Он еще раз оглядел ровную белую поверхность, погладил ее рукой. Крыша казалась теплой, хотя снаружи шел холодный осенний дождь. Кряхтя, он спустился с лестницы, отдышался и вошел в дом к старухе. – Убирай ведра, – улыбаясь, сказал он, – я все уже сделал. – Что это было? – испуганно спросила старуха, сдвигая в сторону ведра и тазы. – Замазка, – устало произнес старик, опускаясь на кровать. – Очень хорошая замазка. Cлучай на охоте (рассказ старого холостяка) …Все спрашивают меня, отчего я не женился? Случай один из головы не идет. Может, имеет он отношение к моей неженитьбе, а может, и нет. И что это было – сам не знаю. Был я тогда на охоте – лет двадцать тому уж прошло – сманили друзья на уток. Да и сманивать-то особо не надо было, намекнули только: собираемся мол… а я уж тут как тут, при полной охотничьей амуниции. Поехали недалеконько, верст… то бишь километров, пятьдесят от города всего. Но места утиные, надежные. Уток здесь не по одной брали. На вечерней зорьке нам в тот день постоять не удалось – и приехали поздненько, и хату для ночлега решили поначалу отыскать – на две ночи ведь прибыли, не на одну. Основательней останавливаться надо было. А утром, чуть светать, все уже на ногах. Собачка только у одного из нас была – спаниелька, кобелек Удар – у Гриши Пустовойтова… Да и не об ней речь – просто вспомнил я ее чего-то, к слову пришлось. Будь у меня собака – стрелял бы, не осторожничал: в воду упадет утка – собачка и принесет. А так выбирать приходилось, чтоб ближе к берегу ее положить, а то и вовсе на берег. Ну, это уж когда есть время выбрать… Разбрелись мы по своим местам – кому какое выпало, как уговорились. Хоть и знают все, что по кустам стрелять не гоже, а все же к чужому месту лучше не ходить – ну-ка не удержится кто, да и бахнет по утке, а за уткой – человек… Стою я и смотрю на окрестную природу. Были мы здесь, и не раз были, а вот привлекает она мое внимание и ничего с этим поделать нельзя, а можно только смотреть и любоваться. И как туман над водой стоит, рыба плеснется, или лягушка проскачет – все как внове. Тишина. Слышу – бахнуло вдалеке. Ну, думаю, началось. Поднял и я ружье поудобнее, жду, глядь – летит что-то и крыльями машет. Видно, спугнуло его первым-то выстрелом. Подобрался я, подождал, пока над берегом полетит – это чтобы в воду-то не упало, кто за ней тогда полезет? – поднял ружьишко и бабахнул… Темновато еще было, бил почти что наудачу, поэтому ударил сразу из двух стволов – это чтобы наверняка. Точно вскрик какой раздался впереди, вроде "Ай!"… и гляжу – падает моя утка в кусты, шагах в тридцати от меня, а может, чуть и подале, в траву, в камыш. Перехватил я ружье в руку и полез искать первую свою сегодня утку. Иду, камыш раздвигаю, ищу. А там местами – то низкая трава, кочки, а то опять камыш. Вроде и заметил я место точно, а все не найду никак. Начал кругами ходить. "Вот ведь напасть, – думаю, – обманное место какое, уж под ногами хлюпает, а все ничего не видать". Вдруг камыш передо мной расступился, проплешина травяная открылась и лежит на ней что-то белое… "Ну, – обрадовался я, думаю, – утка." Подошел поближе, смотрю и глазам своим не верю. В ногах слабость какая-то появилась и волосы под шапкой шевелиться начали. Смотрю – лежит на траве мальчишечка… младенчик совсем. Кудрявенький. Тельце розовое-розовое, пухленькое. И вся левая сторона моей дробью разворочена. И что-то беленькое из-под него торчит… Я присмотрелся… батюшки! Крыло такое, навроде лебединого, только маленькое и перышки вразброс. Бросился я к нему, перевернул – а он тепленький еще, пальцы я в крови измазал, – и точно: два крыла у него из спинки растут. Да что ж это? Кого же это я убил-то, а? Положил я его обратно, на личико его еще раз посмотрел: глазки у него открыты, застыли, хоть и васильковые еще, а ротик болью перекошенный. Не смог я больше там оставаться – ушел. Да и то сказать, что испугался я. Кого убил, почему? А как шел назад, лук маленький нашел и еще колчан со стрелами. Бечевочки парчовые с обеих сторон к колчану привязаны – видно, тоже дробью перебило. Положил я все это в сумку – и ходу. Бегом. – Ну что? – спрашивали ребята потом, – не нашел? – Нет, отвечаю, – чуть не утоп. Еле удержался. Трясина там… Испуганный я видно был, так и подумали, что чуть в болото не провалился. И больше я стрелять тогда уже не мог. И вообще на охоту больше не хожу, и ружье продал. Все кажется, что не утка это сейчас летит, а опять он… А лук и стрелы я сохранил. Бечеву сшил аккуратно, на стенку повесил. Посмотрю на них – и вспомню тот случай, и такая тоска с тех пор во мне поселилась… все жду чего-то, а чего – и сам не знаю. Всего три слова   "Вселенная бесконечна в пространстве и во времени" (древнее заблуждение) "…важную роль в формировании структуры видимой нами части Вселенной на начальной стадии ее расширения играли звуковые волны… (научный факт) Астрофизик я. И всегда был астрофизиком, что бы ни говорили обо мне мои собратья по науке, рыцари радиотелескопа и спектрографа. Я решал свою задачу и не моя вина, что в ответе получился неожиданный результат: так часто бывает. А если не я – все равно это был бы кто-нибудь другой. Идеи носятся в воздухе, а эта носилась, наверное, дольше всех, и была у всех на виду… может быть, именно поэтому ее никто не замечал. Впрочем, возможно, у кого-то получилось бы нечто совсем иное: я сделал как мог, кто может, пусть сделает лучше. Я изучал поведение материи вблизи точки сингулярности. Вы, конечно, знаете это громкое дело: "биг-банг!", "большой взрыв" – все разлетается в разные стороны и появляется наша Вселенная, свеженькая, с пылу с жару… "И мир возник…" – как пишут писатели-фантасты в своих произведениях. Но написать-то легко, а вот узнать, какие процессы при этом происходили, что влияло на их развитие и почему они пошли именно так, а не иначе? – гораздо труднее. Можно, конечно, сказать, мол "таковы законы природы", но их ведь надо еще открыть, эти законы. Для того мы и работаем. Труднее всего объяснить появление квазаров, галактик, звезд – ведь, согласно теории, через три минуты после большого взрыва" повсюду во Вселенной находился однородный газ, откуда же могли появиться такие образования? Значит, в первичном сгустке газа имелись неоднородности Откуда? Не должно было их там быть! И пришла гипотеза – не я ее выдвинул, кстати, – объясняющая появление неоднородностей, из которых в конечном итоге все и развилось, воздействием на первоматерию в стадии горячей плазмы акустических волн большой амплитуды. Их влияние выражалось в создании в ней сгущений и разрежений, ведь звуковые волны – это и есть сжатия и разрежения окружающей среды. Впоследствии из этих сгущений плазмы и возникли галактики. Акустические волны в космосе известны очень давно: они, в частности, переносят энергию из глубин Солнца к фотосфере. Но если вопрос их происхождения в глубинах Солнца более или менее ясен, то где был источник таких волн в той, еще очень маленькой – Вселенной? Собственно, источник мог быть только один: сам первовзрыв, вернее, его эхо, каким-то образом отразившееся от границы разлетающейся Вселенной. Но это надо было еще доказать! Иначе получалось, что на каком-то этапе расширения скорость звука в той среде превышала скорость разлета частиц материи, а подтверждение этого могло дать очень многое. Для решения вопроса мне надо было локализовать источники, а также определить параметры тех первичных акустических волн: их мощность, амплитуду, частоту и все остальное, что только возможно. Задача передо мной стояла труднейшая, но кое-какие пути к ее решению уже наметились; методом ретроспективного анализа, по сегодняшнему видимому расположению галактик, по всем имеющимся фотографиям прошлых лет, скорости их разлета, их строению и размерам, взаимному расположению – мне предстояло вернуть галактики к началу их движения в то время, когда они были просто неоднородностями в среде первичного газа – иначе бы я не смог определять характеристики акустических волн. Совершенно очевидно, что без помощи мощных компьютеров не стоило бы и пытаться приступать к этой работе, ведь пришлось пересмотреть миллионы фотографий звездного неба, прорешать множество уравнений, сделать анализ сотен тысяч графиков. Работа заняла не одну тысячу часов машинного времени. И вот наконец я держал в руках широкую ленту с цифровыми данными. Тут было все о первичных звуковых волнах: и амплитуда, и частота, и мощность в каждое мгновение, и длительность. Моя работа была завершена. Я астрофизик, а не акустик, и потому мне такая мысль даже и не могла прийти в голову, это мне подсказал кто-то из коллег: пропустить эту ленту еще раз через машину, проанализировать с тем, чтобы перевести эти цифры в действительные звуковые волны. Такая перспектива была заманчивой; услышать звуки, впервые прозвучавшие столько миллиардов лет назад! Науке удалось уже воссоздать "голос" Царь-колокола и голос Моны Лизы. А теперь – и самые первые звуки во Вселенной! Разумеется, особой гармонии я не ожидал услышать, но результат оказался потрясающим. То, что мы понимали под звуковым воздействием на первичную материю в состоянии раскаленной плазмы… эти акустические колебания, эти первичные волны… Это оказались слова. И вы знаете какие? – Да будет свет!.. Время таяния снегов Все замерзает зимой. Реки покрываются льдом, останавливая бег своей осенней воды на поверхности льда. Снег опускается на землю, захватывая в своем падении частички прошедшей осени и бережно сохраняя до весны аромат опадающих листьев. И слова. Слова людей, сказанные ими осенью, а потом и зимой, во время каждого падения снега, увлекаются им на землю и там замерзают, оставаясь замороженными до весны. Тонкий парок дыхания, несущий в себе человеческие разговоры, тоже застывает морозным днем и оседает на снег. Вот идут двое и разговаривают и их слова, выпархивая легким туманом изо рта, медленно падают на покрытую снегом дорожку. И мысли человека, приходящие к нему во время неторопливой прогулки по плотному утоптанному снегу, или по завьюженному насту, который не проваливается под лыжами в бескрайнем белом поле в морозный солнечный денек, тоже вылетают вместе с его дыханием и ложатся в снег, на этот плотный настил, попадают под ноги идущих следом и плотно впечатываясь в будущий лед. Они так и ложатся, наслаиваясь друг на друга – слова, мысли и снег. А весной они начинают таять. Подтаивает снег, освобождая осенний воздух, растаивают слова, и мысли, и звуки машин над городом, смех новогоднего карнавала, скрипы шагов… вот почему весной так шумно – более, чем в другое время: весной оттаивают звуки, осевшие на снег осенью и зимой. Хорошо ходить весной по улицам и слушать оттаявшие и ожившие звуки, слова и мысли людей, проходивших здесь раньше, до меня, по плотно ухоженному снегу. Они слышатся отовсюду – из падающей капели, из журчания ручьев, уносящих эти звуки с собой в вечном круговороте воды. Ручьи перемешивают их, составляя из многих – одно и дробя слишком длинные фразы на отдельные слова. Да и зимой, втаптываясь в снег и наслаиваясь друг на друга, слова и мысли обменивались своими частями, образуя новые, неожиданные сочетания. При этом иногда получаются любопытные выражения. "Он отпустил бороду и она ушла…" – слышу я в звоне льдинок, увлекаемых по течению в решетку ливнеотводной трубы. "Омерсительно!.." "Головокружение является верным признаком того, что земля вертится." И я вижу, как плывут по ручью эти слова и эти мысли, сталкиваясь друг с другом, снова перемешиваясь и разбиваясь. Черные, тяжелые, опускаются на дно и волочатся там вместе с грязью, а сверху плывут легкие, светлые – они по временам даже поднимаются в воздух, взлетая над водой. И я думаю о том, как все это, продолжая смешиваться и изменяться по пути, устремится в океаны и там перемешается со словами и мыслями, принесенными с талым снегом с других континентов, от людей других стран, как из них образуются новые сочетания, которые потом испарятся под жаркими лучами тропического солнца, поднимутся в воздух и разнесутся по всей земле. И наши слова и мысли, и слова и мысли других людей снова проникнут в нас вместе с выпитой водой и с дыханием и принесут ощущение себя. Мысли, войдя в человека, станут его мыслями, а слова – его словами. И каждый раз в нас окажется что-то новое – ведь слова перемешались там, в океане. И человек ощутит присутствие в себе других людей – ведь он будет знать и чувствовать их мысли и их чувства, и станет лучше понимать их – даже совсем далеких и незнакомых. Мысли изменятся в человеке и изменят его. И снова осядут со свежим снегом – под ноги прохожим. И с каждым таянием снегов люди будут становиться все лучше и лучше – ведь все тяжелые и мрачные мысли оседают на дно – сначала на дно ручьев и речушек, волочась там по острым камням и постепенно перетираясь, потом на дно океанов, на самую глубину, откуда им никогда уже не подняться. И снова начнется таяние снегов… 1991 Читать только имеющим чувство юмора! Они были членами "Слава КПСС!". Так называлась их партия, но почему она так называлась, не помнил никто. Но это была настоящая, большая партия – их количество ровно в десять раз превышало то минимальное числю членов, которое должно было быть в первичной организации – как было написано в старинной потрепанной малоформатной книжке, начало и конец которой были оборваны, да и из середины тоже были выдраны отдельные листки. Но все же она была руководством к действию и все мероприятия они старались проводить, сообразуясь с ней. Кое-кто уже начинал называть ее просто Святой Книгой. Книгу они нашли тут же, не очень давно, в подвале этого полуразрушенного дома, развалины которого стали их штаб-квартирой. Не потому именно он стал штаб-квартирой, что они нашли здесь эту книгу, а просто надо было где-то собираться, а другие развалины все были уже давно заселены и за них надо было бы основательно подраться, это же место почему-то считалось у жителей города проклятым, сюда мало кто заходил – разве что вот такие юные отщепенцы-горлопаны, как они. Но они были первыми и по этому праву присвоили себе владение этими развалинами. Но их партия создавалась не на пустом месте – книга являлась лишь подтверждением их убеждений, которые, в свою очередь, базировались на старинных преданиях, передаваемых изустно из поколения в поколение. Так, они помнили, что у истоков их партии стоял какой-то Лысый, который создал весь этот мир за семь или за десять дней – еще, говорят, была такая книга – "10 дней, которые потрясли мир" – от нее, правда, осталась всего одна обложка, но это не умаляло её исторической ценности, так как становилась известно его имя: Джон Рид. Он создал этот мир, а от него затем отколись Польша, Финляндия, Исламистан и Украина. Было у него Политбюро, состоящее из двенадцати апостолов, но один из них его предал, и он их всех за это расстрелял. Было еще мнение, что Лысый создал – или разделил, тут мнения расходились – всего одно государство, но зато нового типа, или новых типов, которые не захотели в нем жить и начали перестраивать. Те же страны, что откололись, сделали это потому, что не хотели сеять кукурузу, а хотели жевать готовую "Кукуруку", обрывки которой так часто валяются под ногами. Осталась не расколотой одна страна, которую так с тех пор и называли – Страна. Или Странна – потому что она не могла найти себе подходящего названия, а также флага, герба и гимна, которые бы всех устраивали. Но такое разногласие в названиях появилось, скорее всего, потому, что некоторые из устных рассказчиков заикаются, а другие – нет. Но поскольку ни те, ни другие не умеют ни читать, ни писать, возникло две ветви ереси, из которых одна считала, что живет в Стране, а вторая, что в Странне. Нашим ребятам повезло: они читать еще умели – они приобрели эту способность по наследству, в результате спонтанных мутаций. Отчасти сохранить эту способность им помогла Книга, и они на ней поклялись и дальше передавать это знание своим детям и внукам. Партийной работы у них было много: они собирали обрывки бумаги, на которой еще можно было писать и вели Историю Партии, которую еще называли Летопись, потому что зимой в развалинах было холодно и писать невозможно. Их партия заслуживала своей Истории – она ведь была самой массовой, самой организованной и ее истоки уходили куда-то в далекое-далекое прошлое, когда по дремучим лесам доисторической Европы бродили еще призраки и мамонты. Или призраки мамонтов – тут тоже могли быть разногласия. И потому они тщательно собирали и записывали все древние мифы и предания, относящиеся к их Партии и к Стране: и о Неделе Трех Съездов, и о Генеральном Секретаре, и о Красной Шапочке. Они верили, что пройдут годы – и их Партия вновь станет народом, как это было раньше. Пройдет этот тысячелетний период разрухи, начатый Лысым, люди вернутся на поля, фабрики и заводы, построят новые дома, перестанут спорить в этом парламенте – они не знали, что обозначают все эти слова, но так говорили их предки и они запомнили все дословно и твердо верили, что так и будет. Люди перестанут, наконец, есть крыс и друг друга, не будет больше этих изматывающих стычек с другими партиями – например, с этой вульгарной партией "Больных камешков" или "Роллинг Стоунз", которая больше походила на тайное общество, члены которого узнавали друг друга по условному знаку – верчению указательным пальцем у виска. Целыми днями они только и занимались, что сбором круглых окатанных камешков, которые называли "васька", да еще кусочков металла, в которых проделывали дырки, чтобы носить на шее. Они поклонялись древнему богу "Хэви метал" и, входя в экстаз, постоянно бормотали: "Хэви, хэви, хэви метал. Метал, метал, метал-хэви. Хэви-метал, хэви-метал, метал, метал, метал – хэви". И так далее, пока не впадали в полную прострацию. А в остальном они были такие же, как все нормальные люди: голые, грязные, питающиеся всякими отбросами, да иногда – бесплатным супом из зеленых полевых кухонь, на которых было написано "US Army". Все называли эти кухни "гамнитарной помощью". И, словно бесценную реликвию, бережно хранили они потрепанную красную ленту материи, которую другие давно уже пустили бы на набедренные повязки. На ленте было написано золотом название их Партии: "Слава КПСС!" Где-то на земле Ко мне явился пришелец. Возник из воздуха – как они обычно являются в подобных случаях, прямо передо мной – и сразу же перешел к сути дела: – Мы хотим завоевать вашу землю, – заявил он, выпустив клуб дыма (он курил сигару и был в смокинге), – в наше личное пользование. Я выражаюсь ясно? – Валяйте, – произнес я, усаживаясь на край верстака. Ветерок из окна колыхал белоснежные занавески. – Мы это делаем потому, – продолжал пришелец, – что вы не способны развивать собственную цивилизацию. Вы загубили множество великих открытий, даже не сделав их. Я с интересом смотрел на него. Где-то я его уже видел. Где-то на Земле. В коридоре что-то мерно звякало. Прокатили тележку. – Но мы не можем появиться на Земле лично, управляя ею. В этом виновата Галактическая этика, ну и… Короче: вы нам нужны и подходите. Вы станете управлять Землей от нашего имени, а мы научим вас тому, что умеем мы и чего вы еще не умеете. Вы сможете передвигать предметы силой мысли, перемещаться по собственной воле в пространстве, сможете телепатировать… Вы согласны? Я задумался. Через открытое окно ко мне доносились обрывки разговора: "Где-то на Земле?.." – услышал я кусок фразы и ответное: "Конечно…" – Не делайте этого, – попросил я. – Зачем? Зачем вам все это нужно? Зачем вы вмешиваетесь? Ведь все равно у вас ничего не получится… – Как это? – удивился пришелец. – У нас всегда все получается. У нас есть гиперонные излучатели… вы знаете о таких? Я развел руками. – Ну вот. И кроме этого… Но вы отказались? Тогда… От пришельца надо было избавляться. И не из-за его угроз, нет. Просто ко мне вскоре должны были прийти, а он… Словом, он был здесь лишним. Я глубоко вздохнул, как бы сожалея о прерывающемся разговоре, и оглядел пришельца сверху вниз, проведя вдоль него глубокомысленную черту, по которой он и разделился надвое. Затем я сделал еще несколько беспорядочных движений глазами, образуя сложную пространственную конфигурацию, провел множество мелких беспорядочных рассечений на нем и образовавшиеся кусочки аннигилировал. – Зря вы так, – послышался голос пришельца, – не поможет, это ведь всего-навсего внешняя оболочка. Как же я сразу не догадался! Что ж, попробуем иначе. Медленным образом вывернув четвертое измерение, я нашел в нем точку соприкосновения с пятым, модулем ввёл пришельца в получившуюся четырехмерную полусферу и закапсулировал её. Но и это не помогло, пришелец оказался на редкость настырным: он явился передо мной почти в прежнем виде, разве что чуть более взъерошенный и помятый. – У вас ничего не выйдет, – решительно заявил он, – знаем мы все эти штучки. Я хмыкнул, но дело надо было доводить до конца. Пришелец еще не успел ничего предпринять, как я, используя алогийные методы, перевел его тадийно в субгТ-онное состояние с разведением вдоль кобса фаронных контуалей (так называемая К-овназия), обратился к дальним мезиц-фоп-перцепториям и затем ралейно ввел образовавшийся фокр в куантонный добль. И окружил его нуль-фазой. Или нуль-средой, если хотите. – Неужели это конец? – услышал я слабеющий голос пришельца, чуть доносящийся сквозь эвтехи. – Ну еще бы. Земляне тоже кое-что умеют, – самодовольно ответил я и снова взялся за напильник: надо было докончить вечный двигатель и уничтожить верстак до прихода главного врача психиатрической клиники. Нам эти вещи почему-то запрещали. Что-то Каждый день к маленькому домику, стоящему посредине голой степи и окруженному несколькими рядами колючих проволочных заграждений, замаскированными и открытыми минными полями, дотами, дзотами и тройной линией окопов, подъезжали автобусы. Много автобусов. Из них выходили люди, тоненькой цепочкой просачивались через двойной ряд охраны, проверяющей пропуска, и исчезали в домике. Если бы кто-нибудь захотел пересчитать их, то смог бы насчитать, пожалуй, тысяч пять-шесть, пока не сбился бы (если не сбился бы раньше). А потом он неизбежно задался бы вопросом: как же помещаются в таком маленьком домике все эти люди? Конечно, те, кто привык читать детективные романы, сразу догадаются, что домик этот служит прикрытием входа в громадный подземный завод. И ошибется: под домиком нет даже подвала. Любители фантастических романов подумают, что в домике находится станция телепортации, или машина времени, или дыра в пространстве, или ворота в ад — то есть гипотез будет уже больше. И все они — до одной — будут ошибочными. Внутри домика ничего нет. Не совсем ничего — есть стол, стулья (несколько), шкаф, даже большая кирпичная печь. Но если кто-то думает, что людей сжигает в этой печи, то ошибается тоже. Все гораздо проще… и страшнее. Печь холодна и пуста. Пуст и шкаф. И на столе ничего нет, и на стульях. Только пыльные занавески висят на окнах. А под печкой живет маленький зверек — совсем маленький, не больше мыши, но не мышь. Он-то и съедает всех людей, которые заходят в дом. Съедает так быстро, что следующий входящий в дверь (а входить в нее можно только по одному), не успевает увидеть, куда девается вошедший перед ним. Он только успевает заметить маленького зверька, сидящего на полу и поблескивающего своими красными глазками. Что это за зверек, почему он живет здесь, почему его охраняют вместо того, чтобы попытаться уничтожить, кто его охраняет и знают ли охранники, кого или что они охраняют, и кто эти люди, которых привозят сюда каждое утро на автобусах — неизвестно. Но факт есть. Варпис (В Атмосфере Раздора, Подозрительности И Страха) Вечером я вдруг обнаружил, что в доме нет хлеба. Вечер — не самое приятное (удобное) время для подобного рода прогулок, но делать было нечего: надо идти. И не о том речь, что сегодня еще надо было ужинать, а завтра утром — завтракать, да и об обеде тоже следовало подумать загодя. Но дело в том, что завтра хлеб неизбежно подорожает, а тогда неизвестно, хватит ли денег дотянуть до следующей зарплаты. Поэтому я ничего не сказал, а лишь коротко посмотрел на жену, которая легко прочитала во взгляде немой укор, что не позаботилась о хлебе раньше, днем, из-за чего теперь мне, ее мужу, приходится рисковать жизнью. И она сразу же, едва уловила мой взгляд, кинулась помогать мне одеваться. Я терпеть не могу современной утилитарной одежды, но — опять-таки ничего не поделаешь: фасоны диктует мода, а моде указывает суровая необходимость. С неохотой натянув ватную поддевку, я надел сверху пуленепробиваемый жилет и, секунду поколебавшись, нацепил еще и гремящую скорлупу зеркальной кирасы — в какой-то мере она спасала от попадающих лазерных лучей. Нет, конечно, прямого попадания из лазерной пушки она не выдержала бы, испарилась, но вспышки лазерных пистолетов и автоматов рассеивала охотно, ослепляя попутно глаза нападавших. Да и в случае лазерной пушки оставалось время — до следующего выстрела, пока не подзарядятся аккумуляторы, — куда-нибудь скрыться, а если есть возможность — надеть вторую кирасу, а уж потом скрыться еще дальше. Единственным неприятным последствием этого оставался шум в ушах, вызванный результатом разлета частичек испарившейся кирасы, но с этим, я полагаю, можно примириться — особенно если подумать, что без кирасы ты больше ничего никогда бы не услышал, разве что у кого идеальный слух и он бы мог услышать шум собственных разлетающихся частичек. Штаны я нацепил тоже пуленепробиваемые — жена пока ценит меня, как мужчину, и я хотел бы, чтобы такая оценка продлилась как можно дольше — и влез в точно такие же зеркальные латы. Ботинки были обычные, на миноустойчивой подошве и с быстросъемными застежками — на случай попадания в неуничтожимый капкан. Пристегнув к поясу, бедрам, лодыжкам и плечам несколько совершенно необходимых приспособлений, я взял сумку, попрощался с женой и вышел на улицу. Я проделал это так легко и свободно потому что был уверен: на пороге, под ним и в радиусе десяти метров от двери не было никаких взрывных устройств, кроме моих собственных, а их я отключил на время выхода. Снайперов я тоже не опасался: не тот я человек, чтобы выцеливать меня снайперами. Да и бесполезная это работа. Пули, опять же, специальные нужны. Идти приходилось пешком — машину мою взорвали на прошлой неделе, а новую я пока себе не угнал. Можно было бы, конечно, купить — деньги имелись, но у некоторых продавцов в последнее время появилась идиотская привычка оснащать их сразу минами с часовым механизмом, сблокированным со счетчиком нажатий на педаль газа, снабженными элементом неизвлекаемости. Такой привычки я не одобрял. Ну, поставило государство целью государственной политики сократить число своих граждан — его дело, в конце концов. Может, ему не надо столько налогоплательщиков — но зачем же доходить до маразма? Мало того, что никто никому уже не верит, но хоть какая-то надежда на кого-то должна быть. На государство, ясное дело, на кого же еще? Но это же надо делать целенаправленно: провозгласить определенную категорию — евреев, арабов, лысых, рыжих, хромых, ученых, умалишенных — врагами народа и планомерно истреблять. А так, наобум — на кого Бог пошлет — нет, этого я решительно не одобряю. И не буду на будущих выборах голосовать за нынешнего президента. Если доживу, конечно. Рядом была автобусная остановка, но я решился пройти пешком. Что с того, что это опасно? А где не опасно? К тому же на остановке всегда неприятно пахло: мусорщики не успевали (а может, не торопились) убирать отрезанные снабженными (оснащенными) специальными режущими кромками автобусными дверями конечности: руки, ноги, носы и другие части тела, которые люди не успевали — а зачастую и просто не могли, некуда было — убрать, когда водитель закрывал двери автобуса. Вот это была еще одна подлость, которую я не одобрял: сократить до минимума количество общественного транспорта, ввести громадные штрафы за опоздание на работу — и одновременно установить ножи на все двери. Люди, естественно, боясь опоздать на работу, лезут, цепляясь за поручни, в автобус или троллейбус, трамвай, метро — неважно, всюду одно и то же, — водитель, стремясь выдержать график движения (за нарушение которого его тоже штрафуют), трогается с места и закрывает дверь. И острые кромки безжалостно срезают все "лишнее", высовывающееся за габариты автобуса. Автобус едет, из дверей льется кровь — потому-то все дороги у нас красно-коричневые, — а на остановке остается целая куча частей тела, до которых никому и дела нет — никто их не убирает. Я считаю, что это возмутительно: нам, оставшимся в живых, приходится дышать этой гадостью, полуразложившимися трупами… Или же это делают специально — хотят спровоцировать эпидемии? * * * Вот и сейчас: подошел автобус, толпа ринулась внутрь, все почти влезли, а он захлопнул дверь и укатил, оставив на асфальте парня без обеих рук — до половины, — левой ноги и верхней части черепа — должно быть, лез в салон, набычившись. Парень агонизировал на асфальте молча, даже кричать у него не было сил — все растратил в борьбе за место в автобусе, — а я остановился в нерешительности и поразмышлял: может, подойти да и пристрелить его, чтобы не мучился? Но, поразмыслив, решил сэкономить патрон: все равно раны такого типа обязательно смертельны. Да и потом — вдруг меня заподозрят в альтруизме? Зачем мне лишние неприятности. И патрон может быть пригодится — дорога-то дальняя. А не пригодится сегодня — пригодится завтра. Я постоял немного — в числе праздношатающихся зевак — а он все дергался. Крепкий, видно, был… Подъехала бригада мусорщиков. Я сперва удивился: как оперативно работают! — а потом понял, что так просто совпало, у них была обычная плановая проверка маршрута. Они сначала хотели оставить парня — тот еще дергался, вздрагивал, а потом один сказал другому, чтобы тот не морочил ему голову. – Все равно ведь этот маршрут — наш, — мрачно сказал он. – Так ведь места нет! — возразил второй. – Кинь его сверху и скажи, чтоб цеплялся. – Так у него рук нету. – Уши зато есть? Значит, услышит. А уцепиться и ногой можно. Или зубами — зубы-то на месте? – На месте. – Ну и ладно, поехали. И они уехали дальше, вслед за автобусом. И я подумал, как это все-таки разумно: ехать следом за автобусом. По крайней мере до следующего автобума на остановках будет чисто. Меня переполнила гордость за этих парней: значит, не все еще потеряно, не все пропало для нашей страны, когда в ней есть еще вот такие вот люди, которые в обстановке анархии и полнейшего кретинизма могут принимать разумные решения. Это ведь надо — поехать вслед за автобусом! Я восхищался ими. Но недолго — мое внимание привлекла толпа подростков, кидающая камни в укрывшуюся на дереве кошечку. Все листья с дерева они уже сбили и теперь камни свистели мимо голых ветвей, , ударяясь в них и сотрясая. А кошечка смотрела широко раскрытыми от ужаса глазами судорожно цепляясь за качающуюся ветку и не могла даже мяукать. Я уже хотел было вмешаться, но меня опередили: какой-то мужчина выскочил из дома с ручным пулеметом в руках и в две очереди уложил разбушевавшихся подростков. – Шумят, — тихо пояснил он мне. — А я люблю тишину. Я кивнул. – Любите животных? — спросил я, просто так, чтобы поддержать разговор. Он посмотрел на кошечку и, не целясь, снял ее одиночным выстрелом. – Последний патрон, — пояснил он. — А то вдруг придут другие и будут еще шуметь. Жалко ее, но себя еще жальче. Я кивнул и ушел. У него не было больше патронов и он не мог выстрелить мне в спину. "Есть все же люди, с которыми можно спокойно поговорить, — думал я, — есть! Вот как этот мужик. Спокойно объяснил, что любит тишину… Законное желание!" Если бы я не торопился за хлебом, можно было бы с ним пообщаться. Такой не ткнет ножом в бок исподтишка. Прямой человек, как выстрел! Уважаю таких. Не то, что эти нынешние — все-то бы им подличать да извиваться… На другой стороне улицы я заметил сидящего перед плохо замаскированным капканом нищего. Что ж, каждый живет, как может, а возможности у всех разные. Ну не смог он замаскировать капкан как следует — а кого винить? Себя? Или семью и школу, за то, что плохо научили прятать капканы? С другой стороны… Мягкий толчок сжатого воздуха от проехавшего мимо мотоцикла прервал мои рассуждения. Ох уж эти бесшумные мотоциклы! Ну кому, скажите, нужен такой прогресс? Хорошо еще, что не было у него в мыслях ничего против меня, а то что-то я совсем расслабился. Любую подлянку ведь могут сотворить. И, главное, только вчера у жены вот так же близко проехавший мотоциклист сумочку выхватил. В ней, правда, кроме мины-ловушки, ничего не было. И вздумал, кретин, тут же на ходу открывать. Жена говорит — метров сто пятьдесят без головы ехал. Научился равновесие выдерживать. Но если бы задавил кого? Вандал. Никакого соображения. Зачем такому вообще голова? Ну наконец и хлебный киоск. Далековато все же до него. Я постучал. Сразу же открылась узкая смотровая щель — должно быть, меня заранее заметили в перископ и узнали. Сам киоск сильно смахивал на снятую с корпуса башню танка и в этом не было ничего удивительного: он и был сделан из такой башни. Конверсия. – А, это вы, — проговорили блестящие из узкой прорези глаза, — что надо? – Батон серого и две булочки к чаю. – Семьсот пятьдесят. – Ого! Вчера еще было четыреста… Хозяин помялся, но промолчал. Делать было нечего и сунул в щель тысячную бумажку. Она исчезла и некоторое время все было тихо: ее проверяли на подлинность (фальшивость). Ну, в своих-то деньгах я всегда был уверен: я ведь сам их делаю. Работаю на Гознаке. Тихо звякнул металл — внизу открылась маленькая дверца и показалась заказанная мной буханка и две булочки. Рядом в небольшом фирменном пакетике лежала сдача. Теперь подождать пришлось им: всунув в задвижку стальной стержень — чтобы не закрылась раньше времени — я воткнул поочередно в булочки и буханки анализатор ядов. Подобное лучше проделывать заранее, а то ведь потом ничего не докажешь. Пересчитав сдачу из пакетика, я горестно усмехнулся: недоставало пятидесяти кредиток. Но спорить не стал: вынул свой стержень, отчего дверца сразу захлопнулась (смотровая щель задвинулась еще раньше), уложил в сумку хлеб, положил в карман анализатор и осторожно отстегнул от пояса большой пластиковый пакет, который аккуратно, привстав на цыпочки, положил на крышу. Завтра придется идти в другой хлебный киоск, а это еще дальше. Условный рефлекс Пожарник вышел на берег реки. Походил по берегу, подошел к урезу воды, поболтал в ней пальцами. Потом вынес ведро бензина, вылил его в реку. Закурил, а спичку бросил в воду. Река вспыхнула. * * * Пожарник вышел на берег реки. Походил по берегу, вынес ведро бензина, вылил его в реку. Закурил, спичку бросил в воду. Река вспыхнула. * * * Пожарник вышел на берег реки. Закурил, спичку бросил в воду. Река вспыхнула. * * * Пожарник вышел на берег реки. Река вспыхнула. Сергей Трищенко Другие рассказы Сергея Трищенко - http://www.nnov.ru/forum/read.php?f=47&i=8457&t=8457 Сайт автора - http://www.belnet.ru/satris Ещё другие рассказы - http://www.tochka.com.ua/autor_id.asp?aid=7