|
Материал
посвящается Французской Революции ноября 2005 года. Да здравствуют Свобода,
Равенство, Братство!
Большинство Друзей
Азбуки (тайного общества людей благородного ума и сердца, не желающих мириться
с бедственным положением родины) составляли студенты, заключившие сердечный
союз кое с кем из рабочих. Вот имена лидеров - они до некоторой степени
принадлежат истории: Анжольрас, Комбефер, Жан Прувер, Фейи, Курфейрак, Баорель,
Легль или л'Эгль, Жоли,
Грантер.
Молодые люди,
связанные между собой дружбой, составляли как бы одну семью. Все, за
исключением Легля, были южане.
Это был замечательный
кружок. Он исчез в безднах, оставшихся позади. В начале драматических событий,
к описанию которых мы подошли, пожалуй, будет не лишним бросить луч света на
эти юные головы, прежде чем читатель увидит, как они погрузятся во мрак своего
трагического предприятия.
Анжольрас, которого мы назвали первым, - а почему
именно его, - станет ясно впоследствии, - был единственным сыном богатых
родителей.
Это был очаровательный
молодой человек, способный, однако, внушать страх. Он был прекрасен, как ангел,
и походил на Антиноя, но только сурового. По блеску его задумчивых глаз можно
было подумать, что в одном из предшествующих своих существования он уже пережил
Апокалипсис революции. Он усвоил ее традиции как очевидец. Знал до мельчайших
подробностей все великие ее дела. Как это ни странно для юноши, по натуре он
был первосвященник и воин. Священнодействуя и воинствуя, он являлся солдатом
демократии, если рассматривать его с точки зрения нынешнего дня, и жрецом
идеала - если подняться над современностью. У него были глубоко сидящие глаза
со слегка красноватыми веками, рот с пухлой нижней губой, на которой часто
мелькало презрительное выражение, большой лоб. Высокий лоб на лице - то же, что
высокое небо на горизонте. Подобно некоторым молодым людям начала нынешнего и
конца прошлого века 18-19 вв.), рано прославившимся, он весь сиял молодостью и,
хотя бледность порой покрывала его щеки, был свеж, как девушка. Достигнув
зрелости мужчины, он все еще выглядел ребенком. Ему было 22 года, а на вид -
17. Он был строгого поведения и, казалось, не подозревал, что на свете есть
существо, именуемое женщиной. Им владела одна страсть - справедливость и одна
мысль - ниспровергнуть стоящие на пути к ней препятствия. На Авентинском холме он был бы Гракхом, в Конвенте
- Сен-Жюстом. Он почти не замечал цветения роз, не знал, что такое весна, не
слышал пенья птиц. Обнаженная грудь Эваднеи взволновала бы его не более, чем
Аристогитона. Для него, как для Гармодия, цветы годились лишь на то, чтобы прятать в них меч. Серьезность не
покидала его даже в часы веселья. Он целомудренно опускал глаза перед всем, что
не являлось республикой. Это был твердый, как гранит, возлюбленный свободы.
Речь его дышала суровым вдохновением и звучала гимном. Ему были свойственны
неожиданные взлеты мыслей. Затее завести с ним интрижку грозил неминуемый
провал. Если гризетка с площади Камбре или с улицы Сен-Жан-де-Бове, приняв его
за вырвавшегося на волю школьника и пленившись этим обликом пажа, этими
длинными золотистыми ресницами, этими голубыми глазами, этими развевающимися по
ветру кудрями, этими румяными ланитами, этими нетронутыми устами, этими
чудесными зубами, всем этим утром юности, вздумала бы испробовать над
Анжольрасом чары своей красы, его изумленный и грозный взгляд мгновенно разверз
бы перед ней пропасть и научил бы не смешивать грозного херувима Езекииля с
галантным Керубино Бомарше.
Рядом с Анжольрасом,
воплощавшим логику революции, стоял Комбефер, воплощавший ее философию.
Разница между логикой и философией революции состоит в том, что логика может
высказаться за войну, меж тем как философия в своих выводах приводит только к
миру. Комбефер дополнял и исправлял Анжольраса. Он смотрел на все с менее
возвышенных позиций, но зато свободнее. Он хотел воспитывать умы в духе широких
общих идей. "Революция нужна, - говорил он, - но нужна и
цивилизация"; вокруг крутой горы перед ним раскрывался беспредельный
голубой простор. Вот почему взгляды Комбефера отличались известной доступностью
и практичностью. Будь Комбефер во главе революции, при нем дышалось бы легче,
чем при Анжольрасе. Анжольрас желал осуществить с ее помощью божественное
право, Комбефер естественное. Первый был последователем Робеспьера, второй -
сторонником Кондорсе. Комбефер в большей степени, чем Анжольрас, жил обычной
жизнью обычных людей. Если бы обоим юношам было суждено войти в историю, один
оставил бы о себе память справедливого, другой - мудрого. Анжольрас был
мужественнее, Комбефер - человечнее. Homo et Vir (Человек и Муж), - в этом, в сущности, и
заключалась вся тонкость различия их характеров. Мягкость Комбефера, равно как
и строгость Анжольраса, являлась следствием душевной чистоты. Комбефер любил
слово "гражданин", но предпочитал ему "человек" и, наверно,
охотно называл бы человека, вслед на испанцами, Hombre. Он читал все, что выходило, посещал театры,
публичные лекции, слушал, как объясняет Араго явления поляризации света,
восхищался сообщением Жоффруа Сент-Илера о двойной функции внутренней и
наружной сонной артерии, питающих одна - лицо, другая - мозг, был в курсе всей
жизни, не отставал от науки, сопоставлял теории Сен-Симона и Фурье,
расшифровывал иероглифы, любил, надломив поднятый камешек, порассуждать о
геологии, мог нарисовать на память бабочку шелкопряда, обнаруживал погрешности
против французского языка в словаре Академии, штудировал Пюисегюра и Делеза,
воздерживался от всяких утверждений и отрицаний, до чудес и привидений
включительно, перелистывал комплекты Монитера и размышлял. Он утверждал, что будущность - в руках
школьного учителя, и живо интересовался вопросами воспитания. Он требовал,
чтобы общество неутомимо трудилось над поднятием своего морального и
интеллектуального уровня, над превращением науки в общедоступную ценность, над
распространением возвышенных идей, над духовным развитием молодежи. Но он
опасался, как бы скудость современных методов преподавания, убожество
господствующих взглядов, ограничивающихся признанием двух-трех так называемых
классических веков, тиранический догматизм казенных наставников, схоластика и
рутина не превратили бы, в конце концов, наши школы в искусственные рассадники
тупоумия. Это был ученый пурист, ясный ум, многосторонне образованный и
трудолюбивый человек, склонный вместе с тем, по выражению друзей, к
"несбыточным мечтаниям". Он верил в любую фантазию: и в железные
дороги, и в обезболивание при хирургических операциях, и в возможность
получения изображения предмета через камеру-обскуру, и в электрический
телеграф, и в управляемый воздушный шар. Его не пугали крепости, всюду
воздвигнутые против человечества суеверием, деспотизмом и предрассудками. Он
принадлежал к числу людей, полагающих, что наука, в конечном счете, должна
изменить существующее положение вещей. Анжольрас был вождем, Комбефер - вожаком.
С одним хорошо было вместе идти в бой, с другим - пуститься в странствие. Это
вовсе не означает, что Комбефер был не способен к борьбе. Нет, он всегда готов
был грудью встретить препятствия, дать сильный и страстный отпор. Но ему было
больше по душе обучать истине, разъяснять позитивные законы, и так, постепенно,
сделать человечество достойным его судьбы. Если бы он мог выбирать между двумя
способами просвещения масс, он остановился бы скорее на лучах познания, нежели
на огнях восстаний. Разумеется, и пламя пожара озаряет, но почему бы не
дождаться восхода солнца? Огнедышащий вулкан светит, но утренняя заря светит
еще ярче. Очень возможно, что Комбеферу белизна прекрасного была милее, чем
пурпур великолепного. Свет, застилаемый дымом, прогресс, купленный ценою
насилия, не могли всецело удовлетворить эту нежную и глубокую душу.
Стремительный, крутой переход народа к правде, повторение 1793 года страшили
его. Однако еще менее приемлем был для Комбефера застой: он чувствовал в нем
гниение и смерть. По существу, он предпочитал пену бурлящей воды миазмам
неподвижного болота, поток - клоаке, Ниагарский водопад - Монфоконскому озеру.
Словом, он не признавал ни топтания на месте, ни спешки. Меж тем как его
мятежные и рыцарски влюбленные в абсолютное друзья преклонялись перед высокими
революционными подвигами и призывали к ним, Комбефер стоял за прогресс, за
истинный прогресс, пусть несколько холодноватый, но зато безупречный, пусть
несколько педантичный, но зато незапятнанный, пусть несколько медлительный, но
зато устойчивый. Комбефер готов был коленопреклоненно молить о том, чтобы
будущее наступило во всей своей нетронутой чистоте и чтобы ничто не омрачало
великого и благородного поступательного движения народов. "Нужно, чтобы
добро оставалось свободным от всякого зла", - неустанно повторял он.
Действительно, если величие революции состоит в том, чтобы, не отрывая глаз от
ослепительно сияющего идеала, стремиться к нему сквозь громы и молнии, обжигая
руки в огне, обагряя их в крови, то красота прогресса - в сохранении безукоризненной
чистоты: и Вашингтон, олицетворяющий прогресс, и Дантон, воплощающий революцию,
отличаются друг от друга, как ангелы с крылами лебедя от ангелов с крылами
орла.
Жан Прувер отличался еще большей мягкостью, чем
Комбефер. Повинуясь мимолетной фантазии, примешавшейся к серьезному и глубокому
побуждению, породившему в нем весьма похвальный интерес к изучению средних
веков, он переименовал себя из Жана в Жеана. Жан Прувер был вечно влюблен,
посвящал свои досуги возне с цветами, игре на флейте, сочинению стихов; он
любил народ, жалел женщин, оплакивал горькую участь детей, одинаково твердо
верил и в светлое будущее и в Бога и осуждал революцию только за одну павшую по
ее вине царственную голову - за голову Андре Шенье. У него был мягкий голос с
неожиданными переходами в резкие тона. Он был начитан, как ученый, и мог почти
сойти за ориенталиста, но, прежде всего, он был добр, и потому - это вполне
понятно каждому, кто знает, насколько доброта и величие близки между собою, - в
поэзии отдавал предпочтение грандиозному. Он знал итальянский, латинский,
греческий и еврейский, но пользовался ими лишь затем, чтобы читать 4 поэтов:
Данте, Ювенала, Эсхиала и Исайю. Из французских авторов он ставил Корнеля выше
Расина, Агриппу д'Обинье выше Корнеля. Он любил бродить по полям, заросшим
диким овсом и васильками; облака занимали его, пожалуй, не менее житейских дел. У него был как бы двусторонний ум, одной
стороной обращенный к людям, другой - к Богу, и он делил свое время между
изучением и созерцанием. По целым дням трудился он над социальными проблемами;
заработная плата, капитал, кредит, брак, религия, свобода мысли, свобода любви,
воспитание, карательная система, собственность, формы ассоциаций, производство,
распределение - вот что составляло предмет его углубленных занятий. Он пытался
разгадать загадку общественных низов, отбрасывающую тень на весь человеческий
муравейник, а по вечерам наблюдал за громадами ночных светил. Как и Анжольрас,
он был единственным сыном богатых родителей. Он говорил всегда тихо, ходил,
опустив голову и потупя взор, улыбался смущенно, одевался плохо, казался
неуклюжим, краснел по всякому поводу, был до крайности застенчив и при всем том
неустрашимо храбр.
Фейи был рабочим-веерщиком, круглым сиротой. С
трудом зарабатывая три франка в день, он имел одну заветную мечту - освободить
мир. Впрочем, была у него еще и другая забота - стать образованным, что на его
языке означало также стать свободным. Он без всякой посторонней помощи выучился грамоте и все свои знания
приобрел самоучкой. Фейи был человек большого сердца, всегда готовый широко
раскрыть миру свои объятия. Будучи сиротой, Фейи усыновил целые народы.
Лишенный матери, он обратил все свои помыслы к родине. Он хотел, чтобы на земле
не осталось ни одного человека без отчизны. С проницательностью выходца из
народа он собственным умом дошел до того, что мы зовем теперь "идеей самосознания наций".
Именно затем, чтобы негодовать с полным знанием дела, он и изучал историю. В
кружке юных утопистов, занимавшихся преимущественно Францией, он один
представлял интересы чужеземных стран. Его излюбленной темой являлись Греция,
Польша,Венгрия, Румыния и Италия. Он без конца, кстати и некстати, говорил о
них с тем большей настойчивостью, что он сознавал свое право на это. Захват
Греции и Фессалии Турцией, Варшавы - Россией, Венеции - Австрией - все эти акты
насилия приводили его в сильнейшее раздражение. Особенно возмущал его
неслыханный грабёж, совершенный в 1772 году. Искреннее негодование - лучший вид
красноречия; именно такое красноречие и было ему свойственно. Снова и снова
возвращался он к 1772 году, к этой позорной дате, к благородному и отважному
народу, который предательство лишило независимости, к совместному преступлению
троих, к чудовищной ловушке, ставшей прототипом и зачином всех ужасных притеснений,
которым подвергся с тех пор ряд благородных наций, самое существование которых
оказалось вследствие того, - если так можно выразиться, - под вопросом. Все
наблюдаемые в наши дни покушения на государственную самостоятельность ведут
начало от раздела Польши. Раздел Польши - теорема, все современные политические
злодеяния - ее выводы. В 1772 году трубят сбор, в 1815 делят добычу. Таково
было содержание речей Фейи. Этот бедняк-рабочий взял на себя роль заступника
справедливости, а она наградила его за это величием. В праве заложено
бессмертное начало. Варшава так же не может оставаться татарской, как Венеция -
немецкой. Бороться за это - напрасный труд и потеря чести для королей. Рано или
поздно страна, пущенная ко дну, всплывает и снова появляется на поверхности.
Греция вновь становится Грецией, Италия - Италией. Кража целого народа не
прощается за давностью. Плоды крупных мошенничеств недолговечны. С нации нельзя
спороть метку как с носового платка.
У Курфейрака был отец, которого все звали господин де
Курфейрак. К числу многих неверных понятий, которые составила себе буржуазия
эпохи Реставрации об аристократизме и благородстве происхождения, принадлежит
вера в частичку "де".
Курфейрак был полон того молодого задора, который можно было бы
назвать пылом молодости. Позднее это исчезает, как грациозность котенка;
двуногое очаровательное создание превращается в буржуа, четвероногое - в кота.
Такого рода душевный склад сохраняется в студенческой среде из
поколения в поколение, переходит от молодежи старого к молодежи нового призыва,
его передают из рук в руки, quasi cursores, почти без изменений. Всякий, кому
довелось бы услышать Курфейрака в 1828 году, мог бы подумать, что слышит
Толомьеса в 1817. Но Курфейрак был честным малым. Несмотря на кажущееся внешнее
сходство их характеров, между ним и Толомьесом было большое различие. В
Толомьесе сидел прокурор, в Курфейраке таился рыцарь.
Если Анжольрас был вождем, Комбефер - вожаком, то Курфейрак
представлял собой центр притяжения. Другие давали больше света, он - больше
тепла, обладая действительно необходимым для центральной фигуры качеством:
открытым, приветливым нравом.
Баорель принимал участие в кровавых беспорядках,
происходивших в июне 1822 года, в связи с похоронами юного Лалемана.
Баорель был хороший малый, славившийся дурным поведением,
транжира, мот, болтун и наглец, не лишенный, однако, щедрости, красноречия и
смелости, и добряк, каких мало. Он носил жилеты самых нескромных цветов и
придерживался самых красных убеждений. Отчаянный буян, иными словами -
страстный любитель дебоша, предпочитавший его всему на свете, за исключением
мятежа, которому в свою очередь предпочитал революцию, он всегда был готов для
начала побить стекла, затем разворотить мостовую, а закончить низвержением правительства,
подстрекаемый любопытством поглядеть, что же из этого восполучится. Он 11 год
числился студентом, но и не нюхал юриспруденции, не обременяя себя учением. Он
избрал себе девизом "Адвокатом не буду", а гербом - ночной столик с
засунутым в него судейским беретом. Всякий раз, когда ему случалось проходить
мимо здания юридического факультета, что бывало крайне редко, он наглухо
застегивал свой редингот - до пальто в ту пору еще не додумались - и принимал
разные гигиенические меры предосторожности. О портале здания он говорил:
"Красавец-старик!", а о декане факультета Дельвенкуре:
"Момумент!" Лекции, которые он посещал, служили ему темой для веселых
песенок, профессора, которых он слушал, - сюжетом для карикатур. Он проживал,
палец о палец не ударяя, довольно порядочный пенсион, что-то около 3 тысяч
франков. Родители его были крестьяне, и ему удалось внушить им почтение к
собственному сыну.
Он говорил про них: "Они у меня деревенские, не городские, а
потому умные".
Человек непостоянный, Баорель слонялся по разным кафе; другие
обзаводятся привычками, у него их не было. Он вечно фланировал. Желание
побродить свойственно всем людям, желание фланировать - только парижанам. В
сущности Баорель был гораздо более прозорливым и вдумчивым, чем казался с
первого взгляда.
Он служил связующим звеном между Друзьями Азбуки и некоторыми
другими, к тому времени еще не совсем сложившимися кружками, которым
предстояло, однако в дальнейшем получить более определенную форму.
В нашем конклаве есть и один лысый молодой человек. Товарищи
звали его для краткости Боссюэ.
Боссюэ был веселым, но незадачливым парнем. Неудачником по
специальности. Зато он ничего и не принимал близко к сердцу. В 25 лет он успел
облысеть. Отец его сумел нажить и дом, и земельный участок, а сын, впутавшись
в какую-то аферу, поторопился потерять и землю и дом. У него не осталось
никаких средств. Он был учен и умен, но ему не везло. Ничто ему не удавалось.
Что бы он ни замыслил, что бы ни затеял - все оказывалось обманом и
оборачивалось против него. Если он колет дрова, то непременно поранит палец.
Если обзаведется подругой, то непременно вскоре обнаружит, что обзавелся и
дружком. Неприятности подкарауливали его на каждом шагу, но он не унывал. Он
говорил про себя, что ему "на голову со всех крыш валится черепица".
Спокойно, как должное, ибо привык к неудачам, встречал он удары судьбы и
посмеивался над вздорными ее выходками, как человек, понимающий шутку. Денег у
него не водилось, зато не переводилась веселость. Ему частенько случалось
терять все до последнего су, но не при каких обстоятельствах не терял он
способности смеяться. Когда к нему заявлялась беда, он дружески приветствовал
ее как старую знакомую и похлопывал невзгоды по плечу. Он так сжился с лихой
своей долей, что обращаясь к ней, называл ее уменьшительным именем и говорил:
"Добро пожаловать, Горюшко!"
Преследования судьбы развили в нем изобретательность. Он был
очень находчив. И хотя постоянно сидел без гроша, тем не менее всегда изыскивал
способы, если приходила охота, производить "безумные траты". В одну
прекрасную ночь дошел он до того, что проел "целых сто франков",
ужиная с какой-то вертихвосткой. Это вдохновило его на следующие, произнесенные
в разгаре пиршества слова: "Эй ты, сотенная девица, стащи-ка с меня
сапоги!"
Боссюэ не торопился овладеть профессией адвоката. Он изучал
юридические науки на манер Баореля. Постоянного жилья у него не было, а подчас
не было совсем никакого. Он жил то у одного, то у другого приятеля. Чаще всего
у Жоли.
Жоли изучал медицину и был на 2 года моложе Боссюэ.
Жоли представлял собой законченный тип мнимого больного, но из
молодых. Он стал не сколько врачом, сколько больным. В 23 года он находил у
себя всевозможные болезни и по целым дням в зеркале рассматривал свой язык. Он
утверждал, что человек может намагничиваться совершенно так же, как магнитная
стрелка, и ставил на ночь свою кровать изголовьем на юг, а изножьем на север,
чтобы, под влиянием магнитных сил земли, кровообращение его не нарушалось во
сне. Во время грозы он всегда щупал себе пульс. Тем не менее, это был самый
веселый из всех друзей, такие, казалось, несовместимые свойства, как молодость
и доходящая до мании мнительность, вялость и жизнерадостность, прекрасно
уживались в нем, - в итоге получалось эксцентричное, но премилое создание,
которое его товарищи, щедрые на крылатые созвучия, называли: Жолллли".
Смотри, не улети на на своих 4 эль!" - шутил Жан Прувер (Aile,
произносимое как "эль", - крыло)
Жоли имел привычку дотрагиваться набалдашником трости до кончика
носа, что всегда служит признаком проницательности.
Всех этих молодых людей, столь не похожих друг на друга,
объединяла общая вера в Прогресс; в конечном счете, они заслуживали глубокого
уважения.
Все они были родными сынами Французской Революции. Самый
легкомысленный из них становился серьезным, произнося "89 год". Их
отцы по плоти могли в прошлом, даже в настоящем, принадлежать к фельянам,
роялистам, доктринерам. Это не имело значения; молодежи не было никакого дела
до неразберихи, царившей до них; в их жилах текла чистейшая кровь, облагороженная
самыми высокими принципами, и они без колебаний и сомнений исповедовали религию
неподкупного права и непреклонного долга.
Организовав братство посвященных, они начали втайне подготовлять
осуществление своих идеалов.
Между этими людьми пылкого сердца и убежденного разума был один
скептик. Как попал он в их среду? Скептика этого звали Грантером, он
имел обыкновение подписываться ребусом, ставя вместо фамилии букву Рв степени
2. К обучению он относился так же как некоторые его товарищи.
Впрочем, он принадлежал к числу студентов, приобретавших за время
прохождения курса в Париже обширнейшие познания. Так, он твердо усвоил, что
кафе "Лемблен" славится наилучшим кофе, кафе "Вольтер" -
наилучшим бильярдом, "Эрмитаж" на бульваре Мен - прекрасными оладьями
и приятнейшими девицами, что у тетушки Саге великолепно жарят цыплят, у
Кюветной заставы подают чудесную рыбу по-флотски, а у заставы Боев можно
получить недурное белое винцо. Словом, он знал все хорошие местечки. Кроме
того, он был тонким знатоком правил ножной борьбы, опытным фехтовальщиком и
умел немного танцевать, ко всему прочему был не дурак выпить.
Такие слова, как: права народа, права человека, общественный
договор, французская революция, республика, демократия, человечество,
цивилизация, религия, прогресс - представлялись Грантеру чуть ли не
бессмыслицей. Он посмеивался над ними. Ко всему на свете он относился
иронически. Любимый афоризм у него был: "В жизни достоверно одно - стакан
вина". Распятье на его языке называлось "виселицей, которой здорово
повезло". Бабник, игрок, гуляка, вечно пьяный, он напевал себе под нос:
"Люблю я красоток, люблю я вино!" на мотив "Да здравствует
Генрих 4", чем очень досаждал нашим юным мечтателям.
Впрочем, у этого скептика был предмет фанатического увлечения: не
идея, не догма, не наука, не искусство, но человек: а именно Анжольрас. Грантер
восхищался им, любил его, блогоговел перед ним. Чем же покорил его Анжольрас?
Своими воззрениями? Нет. Своим характером. Подобные случаи наблюдаются часто.
Тяготение скептика к верующему так же в порядке вещей, как существование закона
взаимодополняемости цветов. Нас всегда влечет то, чего не достает нам самим.
Никто не любит дневной свет больше слепца. Грантеру, в котором копошились
сомнения, доставляло радость видеть, как в Анжольрасе парит вера. Анжольрас был
ему необходим. Он не отдавал себе в этом отчет и не доискивался причин, но
целомудренная, стойкая, прямая, суровая, искренняя натура Анжольраса пленяла
его. К этому необходимо добавить, что сам он представлял собою сочетание двух, казалось
бы, несовместимых элементов. Он был насмешлив и вместе с тем сердечен. При всем
своем равнодушии он умел любить. Ум его обходился без веры, но сердце не могло
обойтись без привязанности.
Грантер, подлинный сателлит Анжольраса, дневал и ночевал в кружке
молодежи. Там он жил, только там он чувствовал себя хорошо и не оставал от
молодых людей ни на шаг.
Верующий, трезвеник, Анжольрас презирал этого скептика и пьяницу.
Он снисходительно уделял Грантеру немного жалости. Вечно терпя от суровости
Анжольраса, грубо отталкиваемый и отвергаемый, Грантер неизменно возвращался к
нему и говорил про него: "Кремень, а не человек!"
5 июня 1832 года.
Движение 1832 года было предзнаменованием событий 1848. Все в его
стремительном взрыве, в его мрачном угасании, было столь же величаво, что
даже и те, кто видит в нем только мятеж, говорят о нем с уважением. Для них это
был отзвук 1830 года. Взволнованое воображение, - заявляют они, - в один день
не успокоить. Революция сразу не прекращается. Подобно горной цепи, спускающейся
к долине, она неизбежно вздымается несколько раз, прежде чем приходит в
состояние спокойствия.
То же самое можно сказать и о 1968 годе, и о событиях
сегодняшнего дня во Франции.
..Однажды в кабачке с Грантером упившийся водки и абсента Бэссюэ
услышал какой-то смутный шум, быстрые шаги и крики: "К оружию!", в то
время как Грантер мрачно продолжал пить.
- Анжольрас презирает меня, - бормотал он. - Анжольрас сказал:
"Жоли болен! Грантер пьян!" Он послал Наве к Боссюэ, а не ко мне, а
приди он за мной, я бы с ним пошел. Тем хуже для Анжольраса! Я не пойду на эти
его похороны.
После полудня Грантер бросил пить вино - этот жалкий источник
греха. У настоящих пьяниц вино пользуется только уважением, не больше.
Опьянению сопутствует белая и черная магия. Вино всего лишь белая магия и не
больше.
Грантер оставил рюмки и принялся за кружку. Не имея под рукой ни
опиума, ни гашиша, и желая затемнить сознание, он прибегнул к той ужасающей
смеси водки, пива и абсента, которая вызывает страшное оцепенение. Это тройной мрак;
душа, этот небесный мотылек - тонет в нем и, в слоистом дыму, который,
сгущаясь, принимает неясные очертания крыла летучей мыши, возникают три немые
фигуры - кошмар, ночь, смерть, парящие над заснувшей Психеей. Но Грантер еще не
дошел до такого возмутительного состояния, отнюдь нет, а Жоли и Боссюэ все еще
весело чокались с ним.
Грантер обернулся на крики и увидел на улице Сен-Дени, где
кончалась улица Шанврери, Анжольраса, шедшего с карабином в руке, Гавроша с
пистолетом, Фейи с саблей, Курфейрака со шпагой, Жана Прувера с мушкетоном,
Комбефера с ружьем, Баореля с ружьем и все вооруженное шумное сборище людей,
следовавшее за ними.
Улица Шанврери в длину не превышала расстояния ружейного
выстрела. Боссюэ, приставив ладони рупором ко рту, крикнул:
- Курфейрак, Курфейрак! Ого-го!
Курфейрак услышал призыв, сделал несколько шагов по улице
Шанврери и спросил: "Чего тебе надо?" Крик Курфейрака скрестился с
"Куда ты идешь?" Боссюэ.
- Строить баррикаду, - ответил Курфейрак.
- Отлично! Иди сюда! Место хорошее! Строй здесь! - сказал Боссюэ,
показывая место около их кабачка.
- Правильно, Орел, - ответил Курфейрак.
И по его знаку вся ватага устремилась на улицу Шанврери.
Они строили баррикаду и волнующее очарование стихов,
прочитанных в сумерках чувствительным Жаном Прувером про скрывающихся молодых
влюбленных в мансарде, похожей на ту, где они были прочитаны, придавало
странную торжественность этим героическим мгновениям, неизбежно надвигающимся
событиям в полной тишине.
... Итак, на баррикаде
оказалось сорок три повстанца. Среди них Анжольрас, Комбефер, Курфейрак,
Боссюэ, Жоли, Баорель и Гаврош. Они стояли на коленях внутри большой баррикады,
держа головы на уровне ее гребня, с ружьями и карабинами, наведенными на
мостовую, словно из бойниц, настороженные, безмолвные, готовые вести открыто
огонь. Шесть повстанцев под командой Фейи, с ружьями на прицеле, стояли на
окнах обоих этажей "Коринфа". Национальные гвардейцы медленно
двигались к ним.
Внезапно из глубины
мрака гвардейцев чей-то голос, особенно зловещий потому, что никого не было
видно, - казалось, заговорила тьма, - крикнул:
- Кто идет?
В то же время
послышалось звяканье опускаемых ружей
- Французская революция! - взволнованно и гордо ответил Анжольрас.
- Огонь! - скомандовал
голос.
Ужасающий грохот
пронесся над баррикадой. Красное знамя упало. Залп был такой неистовый и такой
плотный, что срезал древко. Пули, отскочившие от карнизов домов, попали внутри
баррикады и ранили несколько человек. Атака была жестокой и заставила
задуматься самых бесстрашных. Было ясно, что повстанцы имеют дело с целым
полком.
- Товарищи! - крикнул
Курфейрак. - Не будем зря тратить порох. Подождем, пока они продвинутся.
- И, прежде всего,
поднимем снова знамя! - добавил Анжольрас.
Анжольрас подобрал знамя, упавшее прямо к его
ногам.
За баррикадой слышался стук шопмолов; отряд
перезаряжал ружья.
- У кого из вас хватит отваги? - продолжал
анжольрас. - кто водрузит знамя над баррикадой?
Никто не ответил.
Взойти на баррикаду, когда вся она без сомнения, опять взята на прицел, -
попросту значило умереть. Самому мужественному человеку трудно решиться вынести
себе смертный приговор. Даже Анжольрас содрогнулся. Он повторил:
- Никто не возьмется?
Какой-то старик
направился к Анжольрасу, и повстанцы расступились перед ним с благоговейным
страхом. Он вырвал
знамя у Анжольраса, - тот попятился и окаменел от изумления. 80-летний старец
начал твердым шагом медленно всходить по лесенке из булыжника, устроенной на
баррикаде; никто не осмелился ни остановить его, ни предложить ему помощь. Это
было столь мрачно и столь величественно, что все вокруг вскричали:
- Шапки долой!
То было страшное
зрелище!
Казалось, призрак 93
года вышел из-под земли со знаменем террора в руках.
Когда он достиг
верхней ступеньки, когда это дрожащее и грозное приведение, стоя на груде
обломков, стоя против тысячи двухсот невидимых ружей выпрямилось перед лицом
смерти, словно было сильнее ее, вся баррикада приняла во мраке
сверхъестественный непостижимый вид.
Стало так тихо, как
бывает только при лицезрении чуда.
Старик взмахнул красным
знаменем и крикнул:
- Да здравствует
Революция! Да здравствует Республика! Братство! Равенство!..
Сегодня я поднимаю
это знамя здесь. Их - именно их - знамя этой баррикады и никакое иное - знамя.
Оно символизирует то, что не только духовно, но и физически, хотя нас и
разделяет время, я, автор рубрики, поднимаю полностью реальное, а не символическое знамя. Они вернулись в
1968 году. И сейчас в 2005 - новая волна Французской Революции. И кто
знает, когда Баррикады вернутся снова?..
Да здравствует
Великая Французская Революция во всем мире! Liberate, Agalite, Fraternity!
7 ноября 2005
Hélène, ведущая рубрики Культурная Революция
|
